Поминая имя Господа, покинули прекрасную бергенскую бухту. Надо думать, произошло это в добрый час, потому что погода стояла ясная, ветер благоприятствовал; и пустынные холмистые берега и многие острова радовали глаз свежей весенней зеленью и являли собой вид дикости и простоты. Многие суда покинули Берген вместе с «Юстусом» – это были норвежские рыбаки, а также купцы, несущие на своих мачтах флаги Дании, Нидерландов и ганзейских городов. Норвежцы скоро разошлись по проливам между островами, торговые же корабли сами собой сбились в караван, и их оказалось двенадцать. На следующий день к каравану прибились три английских судна, также идущих к Зунду. «Юстус» шел в строю пятым после четверых датчан. Два датских корабля принадлежали тому самому Якобу Хансену, чьи бочки с рыбой заполняли трюм «Юстуса». Хансен был на одном из своих кораблей. Зная, что россияне имели дело с Эриком Кнутсеном, и почитая это за лучшее свидетельство их честности, датчанин настолько доверился им, что даже не оставил при грузе своего человека и не взял с капитана расписки. Более того, он заплатил Месяцу часть денег за доставку груза. Якоб Хансен слыл купцом, ведущим дело с размахом; он доверял и ему доверяли – большая торговля не строится на обмане; большая торговля Хансена – это рукопожатие, это красноречие и щедрость, это дружба, и уже только потом – рынок. Идя торговать, хороший купец катит перед собой золотую монету и дарит ее тому, у кого покупает или кому продает. Якоб Хансен был хороший купец; говорили, что он катит перед собой две монеты – оттого все охотно имели с ним дело.
К вечеру второго дня пути слегка заштормило. Черные тучи, пришедшие с запада, затянули все небо. Оттого стемнело быстрее обычного. Тойво Линнеус посоветовал россиянам отойти подальше в море, чтобы не оказаться выброшенными на скалы. Огляделись по сторонам: огней в темноте поубавилось, – видно, некоторые суда уже оставили караван. Копейка сам стал к рулю. И отошли в море, в самую темноту, в самую жуть, в неведомое, где весь когда-то огромный видимый мир вдруг сжался до размеров штормового фонаря. И кроме него – ни зги…
Тойво Линнеус оказался прав: море скоро разгулялось не на шутку. Море было и внизу, и вверху; и ветер как будто дул отовсюду. Никто не знал, куда правил во мраке Копейка и какие приметы он находил в этом светопреставлении – но Копейка не оставлял руль, а вернее, он боролся с рулем; он правил куда-то, где мыслил спасение, он чувствовал корабль и шел, словно на ощупь, – когда кто-нибудь из россиян оказывался вблизи кормчего, то поражался тому, что глаза кормчего были закрыты.
Пришел день, и снова настала ночь. А буря все не утихала. Буря измотала и людей, и корабль. «Юстус» дал течь, хотя и небольшую, но это напугало многих россиян. Самых испуганных Месяц отправил к помпе. Инока Хрисанфа поставил над ними молиться. Тойво
Линнеус сменил Копейку. А Андрее отсыпался в кубрике: после того, как потоком воды он едва не оказался выброшенным за борт, на него напала сонливость. Потом у норвежца были жар и бред; и все поняли, что он болен. Андрее грезил Тронхеймом. Сначала он праздновал внесение света, потом изгонял Шриттмайера из дома Люсии; кажется, он видел Шриттмайера в образе Сатаны… Андреса отпаивали подогретым вином и жгли возле него в жаровне сухие можжевеловые ветки.
К утру второй ночи шторм стал ослабевать. Сначала совершенно исчез ветер, и только огромные валы воды еще некоторое время ходили по морю – больше не поддерживаемые ветром, они становились все меньше и меньше. К восходу солнца наступил полный штиль, поверхность воды стала как зеркало – ни одна рябинка не нарушала ее гладкости. Инок Хрисанф закончил свои молитвы словами:
– А мы, народ Твой и Твоей пажити овцы, вечно будем славить Тебя и из рода в род возвещать хвалу Тебе…
С этим взошло солнце.
Вконец измученные, россияне легли спать и спали до полудня. Первым поднялся Андрее, которому полегчало, и недуг отошел от него, но хмель от выпитого вина еще оставался. Андрее, покачиваясь и цепляясь за поручни, выбрался на палубу. Солнце сияло в безоблачной вышине, и не было ни малейшего дуновения в воздухе. Один Тойво Линнеус был до сих пор наверху, но и он дремал, повиснув одной рукой на руле. Припекало.
Андрее осмотрелся.
– Вижу корабль!… – воскликнул он. – Тойво! Корабль…
– Катафалк… – пробормотал Тойво, не раскрывая глаз.- Какой такой катафалк? – не понял Андрее.
– Корабль мертвецов… – штурман поморщился. – Слышишь запах?.. Пока вы спали, я уже видел этот корабль.
Андрее принюхался, покрутил головой:
– Я думал, это запах порченой рыбы. Я думал – из трюма…
– Ты рыбак, Андрее, и должен знать, что порченая рыба пахнет совсем не так.
– Да, теперь я слышу это, – согласился норвежец. Здесь вышел на палубу Месяц, с ним – Михаил и Фома. Андрее показал им на стоявшее поблизости судно и пересказал то, что только что слышал от Тойво. Чужой корабль при ближайшем рассмотрении оказался, пожалуй, и не кораблем; это были жалкие останки корабля: корпус без мачт и оснащения, с простреленными и продавленными бортами, с разбитым фальшбортом, без руля, с надломленным бушпритом, уныло склоненным к воде, и с опаленной, где-то даже прогоревшей насквозь палубой, с обугленной кормой… Было удивительно, каким образом это нагромождение обломков держалось на воде; и было непостижимо, как такое истерзанное судно сумело пережить только что затихший шторм. Судном, не имеющим команды, не имеющим кормчего, не имеющим даже руля, теперь правила только судьба. Многие крепкие суда при руле и кормчем, возможно, затонули в прошлую ночь, а ветхая развалина непонятною волей судьбы пересилила все ветры, перескрипела все валы воды и остановилась теперь посреди моря, источая смрад… Россияне разглядели надпись под обгорелой кормой; буквы тоже были повреждены огнем, и потому пришлось потрудиться, чтобы разобрать их, – «Vagabundo». Тойво Линнеус сказал, что по-испански это означает – «Бродяга». И еще он сказал, что настали жестокие, смутные времена, и ветры носят по морям уже немало таких катафалков; и если россияне действительно избрали тот путь, что избрали, то они должны быть готовы ко многим подобным встречам, ибо море – это не только богатейшая сокровищница, это не только обширное поле для трудяги-жнеца, но и печальнейшее из кладбищ. Дно морское – сплошная могила; парусиновые мешки с грузилом – гробы, затонувшие корабли – саркофаги. Души погибших витают над морем, души неприкаянные вселяются в чаек. Птицы кричат, кричат, но никто не понимает их крика. У чаек очень тревожные глаза… Кто вышел в море, пусть помнит о смерти! Очень важно – самим не угодить в катафалк, очень важно – не обратиться однажды в корм для рыбы. Инок Хрисанф перекрестился:
– Ты хорошо сказал, Тойво. За это следует выпить вина.
И все, кто был на палубе, выпили вина. Иван Месяц показал на судно:
– Я вижу, там есть пушки. А нам их не хватает. Все согласились с ним и решили попробовать снять несколько пушек для «Юстуса». Первыми вызвались на это дело Михаил и Фома, не сиделось им на месте, бросились спускать лодку. За ними пошли Хрисанф и Андрее, один другому под стать великаны. И Месяцу было любопытно, оставил на «Юстусе» за себя Тойво. При полном штиле, что установился, достигли «Vagabundo» в несколько взмахов весел. Взобрались на судно по свисающим к воде оборванным вантам. Огляделись вокруг себя: палуба была пуста – если прежде и находилось что-нибудь на палубе, то оказалось за бортом во время шторма; вместо мачт из палубы торчали два пенька-обломка; следы пожара присутствовали всюду – от носовой фигуры до кормы; фальшборт поч-ти отсутствовал, доски обшивки во многих местах были проломлены ядрами или измочалены картечью, зияли в палубном настиле черные провалы, из которых исходил отвратительный запах тления.