Еще рыбаки рассказали, что сразу после гибели судов они послали в Любек человека с вестью об этой трагедии. Но посланный человек до сих пор не вернулся – как в воду канул. А неделю назад сгорела их церковь; старика церковного сторожа нашли на пороге ее, обугленного, с проломленной головой.
Любек встретил «Юстуса» приветливым погожим днем. Со времени отплытия здесь как будто ничего не изменилось. Сновали по Траве парусные суда, галеры, лодки; перекрикивались на пристани возницы и грузчики; вились над кораблями чайки. Город – каменно-черепичная громада – стоял на земле крепко, несмотря на разлад в мире людей: размежевания в вере, упадок ганзейской торговли, все большую нетерпимость между изобилием и нуждой; право его до сих пор оставалось правом многих городов, и не только немецких; богатства его еще оставались гордостью Ганзы, к слову его еще прислушивались; а имя его было – Северный Рим, город Вечный-Злой ли рок, добрый ли, в чьем лице, неизвестно, с какими побуждениями, непонятно, – но рок этот продолжал плести вокруг когга россиян свои сети. Место на пристани он отвел «Юстусу» бок о бок… со старушкой «Сабиной». А потому представилась возможность рассмотреть корабль Гаука с близкого расстояния. Судно это было таким старым и ветхим, что также казалось и вечным; а неразгаданная тайна перевоплощения, какая заключалась в нем, делала его в глазах людей суеверных чем-то вроде призрака или сатанинской забавы, козней нечистой силы либо вроде колдовского наваждения, предвестника смерти, – хотя и состоящего из вещей сущих: древесины, меди, пеньки, полотна. «Сабина» была безлюдна, на палубе ее царил порядок. И веяло от «старушки» миром и покоем; она как будто дремала. И можно было подумать, что корабль этот по меньшей мере года два не выходил в море. Тихонько плескалась о днище волна; солнечные блики, отраженные от воды, играли на красивом лице нимфы, и оттого лицо ее представлялось ожившим – озаренным нежной улыбкой; только глаза покровительницы оставались холодными и неподвижными – даже теплые солнечные лучи не согревали их и не вселяли в них жизнь.
Эрарии, что были в этот час на берегу, сказали: – Король умер. Но не пришел новый король. Месяц не понял сначала, о ком речь, но потом пере-спросил:
Правда ли, что умер Штрекенбах? Эрарии опустили глаза, полные искренней скорби:
– Разве ты не видишь – Любек совсем уже не тот, что был прежде? Сердце короля не выдержало суетной жизни, и все мы – сироты теперь…
Месяц отпустил команду на берег, а сам с Моргалисом, Линнеусом и Копейкой направился в «Танцующий Дик». На судне остались четверо раненых под присмотром инока Хрисанфа.
Манфред Клюге встретил гостей с «Юстуса» как самых давних и милых сердцу приятелей. Он посадил их за прежний стол, предварительно согнав расположившихся за ним двух скучающих блудниц; затем он вконец замотал своего верзилу-кнехта, в изобилии по-давая гостям блюда; а пиво нескольких сортов в больших посеребренных запотевших кружках трактирщик Клюге принес сам.
Кроме них и тех двух девиц, какие расположились за столом в углу и теперь ловили взгляды гостей, в «Танцующем Дике» было в это время еще одно общество из семи-восьми человек. Будучи изрядно навеселе, эти люди громко говорили, перебивая один одного, хлопали друг друга по плечам, смеялись, стукались кружками, расплескивая пиво, чавкали, скрипели о блюда вилками. Однако эта компания всегда несколько притихала, когда заговаривал один из них – самый большой, тот, что сидел к Месяцу широкой спиной; быть может, он был их господином или нанимателем либо кем-то вроде этого. Голос его в какой-то миг показался Месяцу знакомым. Проницательный Клюге, заметив интерес Месяца, сказал про этого человека: «Хитер дьявол! Еще не хозяин, а уже опаивает, прибирает к рукам прислугу!…». Впрочем это замечание Месяцу ничего не говорило, и он ждал, что Клюге продолжит. Но здесь во вновь наступившей тишине тот человек вдруг сказал о бедном мальчике Хаконе, которого ему не хватает, и Месяц сразу признал в нем давнего знакомого – Большого Кнутсена из Тронхейма. И пожалел, что здесь с ними сегодня нет Андреса. Тойво Линнеус и Копейка тоже услышали норвежца и окликнули его по имени. Большой Кнутсен оглянулся и, узнав позвавших его людей, не сразу сумел прийти в себя от изумления. А когда сладил с лицом, то выражало оно неподдельную радость. Месяц пригласил одальмана к себе за стол, и тот принял приглашение, расплатившись с Клюге за все общество и заказав для этого общества еще пива.
Норвежец сказал, что он в Любеке уже с неделю: – Так много дел навалилось… Чем дольше живешь, тем о большем беспокоишься. Разве не правда?.. И никак не угомонишься – водоворот дел. Ты же в том водовороте – будто щепка…
Большой Кнутсен говорил эти не много значащие слова, а глаза его как бы уткнулись в стол – взгляд был напряжен и неподвижен. Вероятно, норвежец припоминал, о чем можно говорить с этими господами, а о чем нельзя. Очень скоро глаза его явно смягчились и «пошли» по кругу, от одного к другому, – Большой Кнутсен вспомнил в подробностях события прошлой зимы и своих тронхеймских гостей. Речи одальмана сразу сделались весомее; он говорил со своими людьми, от которых ему нечего было скрываться… Старушка Шриттмайер наконец умерла, и Эрвин теперь свободен и даже помолвлен с Люсией. Но молодые об этом особенно не говорят, поскольку траур жениха обязывает к скромности… Здесь, в Любеке, они затем, чтобы сделать кое-какие распоряжения по хозяйству, чтобы присмотреться, подготовиться, – ведь они намерены объединиться с Шриттмайером и вести общее дело; а у Шриттмайера, кроме Люсии, не будет наследников, так как в смысле потомства жизнь его прошла, уже можно сказать, впустую… Месяц тут подумал – как хорошо, что с ними сегодня нет Андреса; счастье не сопутствует ему в любви, потому что оно явно сопутствует Кнутсену в сделках; и Андреса очень опечалил бы такой исход дела. Большой Кнутсен тоже вспомнил про Андреса и спросил, как он теперь поживает и не разбогател ли он на морском ветре и соленой волне. Месяц ответил, что Андрес еще не настолько богат, насколько молод, и ему не достанет сил тягаться с Кнутсеном и Шриттмайером, и латифундию, конечно, приобрести не сможет; однако хутор из десяти – двенадцати построек ему уже, пожалуй, по карману. Большой Кнутсен при этом неопределенно пожал плечами, отвел глаза и снова заговорил о Шриттмайере: тот что-то сильно сдал за последние полгода, совсем не похож на жениха и неизвестно еще, дотянет ли он до собственной свадьбы, – неужто так подействовала на него смерть его старушки, неужто старушка тянет его за собой?.. Большой Кнутсен не имел уже прежней уверенности в этом деле, поскольку новое действующее лицо грозило перейти ему дорогу к выгодному замужеству дочери. Это то безобразное лицо, которое отнимает детей у родителей и родителей у детей, которое в итоге владеет лаврами славных, богатствами богатых, накоплениями скупых, лицо, которое не внимает слезам и мольбам, которое глухо к знанию и снимает прецептора с кафедры, а ратсгеру, уважаемому всеми, показывает на песочные часы: «Твое время кончилось, твой песок иссяк, и пора тебе преображаться в кучку праха»; от того лица не укроешься за стенами и решетками, от него не спрячешься в самом темном чулане, и не подкупишь его добродетелью, и не умилишь собственным счастьем, и не зальешь его вином, и не разжалобишь любовью…