Окот Бунчук вышел из полуземлянки встречать гостей. Братьям он только кивнул, а с третьим половцем обнялся и, приглашая в свой дом, назвал его Кергетом. Здесь игрец вспомнил, что команы в своих разговорах часто упоминали Кергета и относились к этому имени уважительно, как к имени самого хана. И еще говорили команы, что Кергет хоть и невелик, но необычайно силен; говорили, он сделал для себя большие вилы, которыми легко поднимал целый стог сена; наездником же был непревзойденным и так ловко владел арканом, что вызывал изумление у тех, кто видел его искусство.
Берест и Эйрик вернулись в свой угол.
Эйрик сказал:
– Ярослав отпустил ханов. Отпустят ли они нас?
На это игрец ответил:
– Кумай – не Киев. Хан Окот – не Ярослав. Сыграет ли кто-нибудь на дудочке?.. Нет, Эйрик, ханы не узнают нас. Посмотри, какие мы стали!
Больше не разговаривали. Сидели без движения, изнывали от духоты. Был полдень, был почти нестерпимый зной. Жизнь в степи замерла, как замирает ящерица на камне. Очень хотелось пить. Эйрик встряхнул кувшин и, убедившись, что он пуст, в раздражении швырнул его в самый дальний угол. Кувшин ударился о глиняную стену и разлетелся на мелкие осколки.
Никто не принес им воды.
Сидели, дремали. Время от времени снаружи доносился прежний приглушенный говор, но голосов стало больше. Это Окот пировал с гостями, с братьями. Игрец пытался вслушиваться в произносимые речи, но тщетно. Он услышал лишь отдельные слова, которые не открывали ему никакого смысла. Кажется, прозвучало слово «судьба». И игрец задумался о своей судьбе, прежде всего о том, как его судьба переплелась с судьбами половецких ханов. И удивился, когда это сплетение представилось ему чем-то вроде колеса арбы. Колесо сделало пол-оборота, и все перевернулось. Теперь Атай и Будук сидят наверху, теперь палаты обратились в подземелье, небо опрокинулось в шуршащий под ногами овечий помет, а тот, кто сожалел, уже сам достоин сожаления. Но кое-что осталось неизменным. Вот зазвучал маленький курай – такой знакомый! И наигрыш – медленный и печальный, был знаком игрецу. Это его он однажды сыграл в подземелье, в клети. Но только уже не половец стоял прикованный к столбу, а он сам. И он же плакал от своей музыки и с благодарностью глядел на игреца. А игрецом теперь был сам тиун Ярослав. Маленькая тростниковая дудочка терялась в его огромных руках. И казалось неправдоподобным, чтоб из-под таких толстых грубых пальцев могла звучать такая нежная музыка. Но она звучала. А тиун Ярослав, зажав под мышками оглобли, тянул за собою команскую арбу. Одно колесо арбы тяжело переваливалось через ноги Береста. Кости его трещали, вминались в мягкую землю, но не ломались. Бересту было больно…
– Эмигдеш!
Игрец вздрогнул, очнулся от дремоты.
На голос Окота девочка сразу отозвалась. Она соскользнула на землю с соломенной крыши овчарни.
– Эмигдеш, приведи этих людей.
Игрец с Эйриком переглянулись.
Берест спросил:
– Ты слышал, как играл курай?
– Нет, было тихо.
Тогда игрец сказал с сожалением, что задремал и что в дреме ему почудилось, будто Ярослав Стражник собирается их выручить.
Здесь опять заскрипела плетеная дверь. И безмолвная Эмигдеш показалась в проеме. Она была очень худенькая, эта девочка, быстрая, пугливая и легкая как пушинка. Глаза Эмигдеш были чернее ее черного платка и выделялись на лице, подобно угольям на снегу.
Жилище Окота оказалось просторным, и оно было прохладным, даже несмотря на то, что в очаге горел огонь. Глинобитный дом на половину своей высоты был вкопан в землю и оттого, наверное, летом хранил прохладу, а зимой – тепло. Дым отсюда выходил наружу через несколько отверстий в соломенной крыше, и свет попадал через них же, а также через узкие оконца в стенах, затянутые рыбьей кожей или бычьим пузырем. Длинные жерди, поддерживающие крышу, имели по многу крючков, с которых свисали толстые связки сушеной рыбы, куски вяленого мяса, коренья и травы, пучки аира и осоки. Стены были сплошь увешаны овчинами и волчьими шкурами, а также головами диких кабанов и рысей, одеждами, оружием, амулетами. Тростниковые циновки и рогожи покрывали земляной пол.
Хозяева и гости сидели вокруг низенького стола, вылепленного из глины, – едва заметного возвышения возле очага, которое, вероятно, могло служить не только столом, но и ложем. В большом котле, подвешенном на треноге, варилась целая баранья голова. Еще одна голова, с отбитыми рогами и полуобглоданная, лежала на бронзовом блюде перед Окотом Бунчуком. Хан длинным изогнутым ножом выковыривал из головы кусочки лакомого мяса и угощал ими братьев, Кергета, Яську. Простым всадникам не полагалось мясо из головы за столом хана. Возле гостей стояли широкие блюда, полные вареных бобов и гороха, полные мяса, вяленой и отварной рыбы; стояли чашки с коровьим маслом, а из лепешек овечьего сыра складывались высокие горки. Обильный стол!.. Здесь были и тюрмек, и курут, и тоненькие хлебцы без начинки, и кувшины с кумысом, и огурцы, и тонко нарезанные дыни, и сушеные дыни – лакомство кипчаков. А еще каждый брал себе конское ребро, копченное в кишке.
Девочка Эмигдеш оставила пленников перед лицом Окота и по высоким каменным ступеням выбежала наружу, хлопнув дощатой дверью.
Все половцы замолчали и, не прекращая трапезы, обернулись к вошедшим. Руки и лица гостей были масленые, на их щеках то вспыхивали, то угасали отблески пламени из очага. Атай и Будук, честные ханы, тут же узнали, кого к ним ввели. Они со значением переглянулись. А Атай взял Окота за руку и уже раскрыл было рот, чтобы заговорить, но хан опередил его:
– Посмотри-ка, Кергет! Вот эти слуги Мономаха, которые теперь будут моими слугами. Посмотри, Кергет, и на те руки… – Он указал ножом на руки игреца. – Они держали меч, который раскроил череп твоего любимца. Но я не буду метить эти руки огнем и не буду выламывать пальцы. Они сделают для меня много полезного. И тот рус, и этот рус еще не скоро станут ичкин. Они очень дорого стоят, потому что я везих издалека.
Бунчук-Кумай пожевал кусочек дыни и еще так сказал:
– Коней их, что происходят из конюшен Ярусаба, я тебе подарю, Кергет. Пусть не будет в твоем сердце печали! Оружие русов, дорогое и крепкое, без сожаления уступлю брату Будуку. Что еще нужно витязю, имеющему доблесть!.. Там вуглу лежат русские гусельки. Их я с радостью подарю брату Атаю. Он умеет играть не только на курае.
Затем хан вынул из-за пазухи кожаный кошель, развязал его и вытряхнул себе на ладонь изделия Максима-златокузнеца: перстенек-скань и трехбусиновые серьги.
– А это Яське!..
Окот потянул женщину за руку. Яська, довольная, засмеялась и легла спиной на циновку, а голову положила хану на бедро. И выгнулась-потянулась, заглядывая Окоту в глаза. Гости, поглядывая искоса на шалость Яськи, затаили дыхание. И даже через одежду они увидели, какая у Яськи высокая и упругая грудь и как она вздрагивает при смехе Яськи. И все невольно позавидовали Окоту.