Хан снял с головы женщины шапку из белого войлока и распустил ее волосы, которые оказались не черные, как у всех половчанок, а темно-коричневые с краснотой. Команы и здесь позавидовали Окоту. А он почувствовал это; и это сегодня было ему приятно. Окот взглянул на игреца и усмехнулся, потом сам надел Яське серьги и перстенек и дал ей маленькое зеркальце.
– Подобрано с любовью! – выразили гости свой восторг.
– Владычица степей!
– О, Яська!..
И еще так сказали:
– Она сведет нас с ума!
А Яська посмотрелась в зеркальце, поправила серьги и поднялась с бедра Окота; села, как все, поджав под себя ноги.
– Что ж эти pyсы молчат? – спросила она. – Что так недобро глядят на меня? Пусть они тоже скажут, какая я красивая…
– Скажите ей! – приказал Окот Бунчук.
Тогда сказал игрец:
– Вижу, лис обвешал сороку ворованным серебром…
– Упрямый рус! – разозлился Окот. – Ты будешь всю ночь сидеть в тесных колодках.
А Яська ничего не сказала, но она так сверкнула на Береста глазами, что даже некоторые из доблестных половцев, сидящих здесь, ощутили тревожный холодок между лопаток. Команы знали – ее сдержанный гнев мстит изощренно. И качали команы головами: этот рус не боится, потому что не знает, как надо бояться Яськи! Пусть поглядел бы, неразумный, в ее глаза – желтые, неподвижные, лютые глаза рыси…
Были среди гостей услужливые люди, которые тут же, неизвестно из какого угла, достали деревянные колодки с тремя отверстиями – для шеи и для рук. И принялись эти люди развязывать у колодок ремешки.
Но здесь заговорил Атай:
– Вели убрать колодки, брат. И успокой своих воинов – были бы они так прытки в бою, как сноровисты здесь, то мы все давно бы уже сидели в Киеве на высокой-высокой горе да правили бы Русью и Великой Куманией, а Атрак, сын Шарукана, состригал бы ногти с твоих ног.
– Ты хорошо сказал! – похвалил Окот. – Однако не пойму, к чему ведешь свои речи.
– Речи мои простые, я их доскажу. Эти русы, что стоят перед тобой и ведут себя так достойно и не боятся тебя, однажды не побоялись и Ярусаба Катила. Они вступились за нас. Подумай только, они сумели разжалобить сердце Ярусаба! И даже не спросили с нас выкупа!
– Что же ты хочешь?
– Отпусти их, брат.
Ничего не ответил Атаю хан Окот, но людям своим он сделал знак, чтоб убрали колодки.
Тогда Будук сказал, младший брат:
– Хорошо ли будет, если Бунчук-Кумай, первый витязь команских степей, прослывет Бунчуком неблагодарным? Нет, нехорошо это будет! Великодушие хана – вот лучшая слава для него. Вспомни, брат Окот, что говорят в народе про мудрого хана Осеня, нашего деда. Ведь это ему принадлежат слова: хан обретает силу в своих людях. А где будет твоя сила, брат, если все, боясь тебя, отойдут от тебя?
– Эти русы слишком дорого стоят, – раздраженно ответил Окот.
Но Атай и Будук настаивали:
– Отпусти этих людей, брат. И дай им в дорогу лучшего верблюда, и верни им их оружие. Вспомни, как горевал ты, пока мы сидели в подземелье Ярусаба, Мы бы и поныне сидели там, если б не эти двое…
Здесь Окот Бунчук поднялся со своего места. И братья, видя, что он взбешен, опустили глаза и замолчали.
Окот схватил с блюда баранью голову и кинул ее в руки Атаю.
– Вот одна голова! Другая варится в котле! А две головы в одном котле не сварятся! И ничьи советы мне не нужны, потому что я – Бунчук-Кумай!
После этих слов хан прогнал Береста и Эйрика обратно в овчарню и продолжил пиршество.
Хан Атай, именуемый в народе Атай-курайсы – за большое умение игры на курае, сам отнес невольникам-русам еду, много-много еды со стола Бунчука-Кумая. И еще он послал девочку Эмигдеш на бахчу за дынями, сказал дыни взять из-под листа, чтоб были прохладные. А воды велел принести из глубокого колодца – самой холодной воды в аиле. Потом послал кого-то в свой шатер за двумя волчьими шкурами, чтобы русам было чем укрываться ночью.
Атай не спешил возвращаться к гостям. Атай сказал игрецу:
– Когда Окот назовет тебя ичкин, возьмешь свои гусельки. А пока я буду хранить их. Сейчас Окот злой, очень злой. Свои слова больше слушает, чем свое сердце. Своей насмешке больше рад, чем честному поступку. Отомстить Ярусабу замышляет и грядущей местью горд. Стал хан не похожим на себя и даже не может по-своему поступить. Окот Бунчук стал Бунчуком-Кумаем.
Еще вот что сказал Атай:
– Яська – женщина Окота. Кроме Окота, ее никто не знал, хотя желали многие. Настойчивые плохо кончили. И ты, рус-курайсы, больше не задевай Яську. Бойся даже глаза на нее поднять. Знай – те, кто хоть однажды видели ее обнаженную, тут же и обезумели от ее красоты. А Яська очень коварна: кого возненавидит, того обязательно лишит разума. Яська уже посмотрела на тебя холодно, не оставайся с ней наедине, рус.
И еще Атай подарил игрецу свою дудочку – тот самый курай, на котором Берест играл в душной клети тиуна Ярослава. Это был очень удачный курай; редкое везение – вырезать такой. Атай всем говорил, что звук его сумел погасить огонь жестокости в душе Ярусаба. И давно уже никто не сомневался в большой магической силе маленького курая. Теперь Атай верил, что и злобу Окота они сумеют погасить.
Когда курайсы играет, он прижимает кончик своей дудочки к зубам. Так легче играть. Для плотного же прилегания он делает на кончике курая округлый вырез. Атай заметил, что его дудочка плотно прилегает к резцу Береста, как стрела к тетиве перед выстрелом. Поэтому в руках Береста курай играл так же легко и звонко, как в руках самого курайсы. Атай увидел в этом хороший знак.
В первое время невольникам-русам приходилось тяжелее других рабов. Виною тому было пристрастие Бунчука-Кумая. Весь аил знал об особой ненависти хана к этим двоим русам – не простым русам, а слугам проклятой птицы Мономах. Отсюда, думали, и происходила ненависть Окота, ибо в Кумании и в самом аиле Кумай жило немало всяких русов – и вольных, ичкин, и невольных, и приближенных к ханам, но на всех их Окот Бунчук смотрел так же спокойно, как на любого из кипчаков или печенегов. Ни холоднее, ни добрее. Слуги же Мономаха были слугами самого большого зла. Их усилиями Великая Кумания переставала быть Великой, а народ, заселивший половину мира, народ, некогда красивый и гордый, становился нищим, грязным и жалким. Было за что их возненавидеть!.. Поэтому всякий из команов, что проходил мимо игреца и Эйрика, не мог удержаться – либо осыпал их бранью и проклятиями, либо бросал в них камни и комья земли, или просто стремился ударить их. Но выручала девочка Эмигдеш. В последнее мгновение она как будто вырастала из-под земли и, худенькая, слабая травинка, молча пересекала путь обозленному коману. Девочку Эмигдеш почитали в аиле так же, как саму Яську, и, завидя ее, прекращали брань и уходили прочь.