От темна до темна у Береста и Эйрика не было времени для отдыха. На верблюдах или вьючных лошадях они возили воду на бахчи. Пока Эйрик отвозил половину бурдюков и выливал из них воду на гряды, игрец у реки наполнял другую половину бурдюков. И так поливали два раза в день, рано утром и вечером. Бурдюки для полива были старые, и в них то и дело образовывались дыры, которые приходилось зашивать. А новых бурдюков Окот не велел давать невольникам, считая, что до осени послужат и эти. Однажды Эйрик, указывая на изношенные бурдюки, сказал Кергету, что воды достается больше конским бокам и дороге, нежели бахчам. На это Кергет ответил угрозой – если будешь роптать, рус, то хан Окот еще и коней отнимет. И припомнил: здесь и до них уже были строптивые, им Окот нашел иную работу – целыми днями они возили воду к другому берегу реки, там выливали на камни, а мокрые камни привозили обратно. Но потом человек Кергет немного смягчился и посоветовал – делай, рус, как делается. Больше Эйрик и Берест не стали добиваться новых крепких бурдюков и работали, как работалось – штопали дыры. Зато они увидели, что доблестный воин Кергет может иногда быть и мягким. Еще приходила к ним Яська посмотреть на работу и долго стояла на берегу возле игреца и глядела, как тот зашивал бурдюки; а стояла Яська так, чтобы тень от ее бедра падала на руки Бересту – заслоняла солнце. Но игрец брался пришивать все новые заплаты, глаз на Яську не поднимал и красивой Яськиной тенью не прельщался. Тогда сказала ему Яська: «Многое должен уметь человек, у которого вовремя не сгибается спина». И ушла, а новых бурдюков тоже не дала. Однако, подумали между собой Эйрик и Берест, что женщина Окота не так уж зла и коварна, как говорит о ней хан Атай. Но, может, они ошибались, доверившись спокойствию Яськи, положившись только на то, что первая их встреча закончилась благополучно.
Вместе с другими невольниками косили травы. Потом, пришло время, серпами жали рожь и пшеницу, увязывали колосья в снопы и складывали в овин. А Кергет неусыпно следил за жнецами, чтобы они не обронили ни одного колоска и чтобы не прятались от солнца где-нибудь под кустом, да чтобы не ломали тайком серпов. Потом так же срезали серпами овес и ячмень – корм для лучших коней. И косили горох. Свежей соломой они латали крыши построек, липкой глиной замазывали дыры и обвалы в стенах. Месили ногами глину с обрезками соломы и делали из этой глины сырцовые кирпичи. А пока кирпичи сушились на солнце, чистили кошары и коровники, кое-где перекладывали старые печи. Еще они обмолачивали снопы и перетирали зерна ручными жерновами. Ловили рыбу и коптили ее.
Однажды утром Кергет принес Бересту и Эйрику большие остро заточенные ножницы: подошло время стрижки овец.
Отары уже пригнали с пастбищ, но пока ночами еще было тепло, держали их в загонах на берегу реки. Там же овец и стригли. А перед стрижкой мыли – загоняли в реку. Овцы выходили из воды, встряхивались, обсыхали на солнце и были чисты и пушисты. Шерсти же на боках команских овец росло так много, что было не мудрено потерять в ней ножницы. Срезанные пряди плотно укладывали в мешки и относили в аил. А тех овец, которые были отобраны Кергетом под нож, не стригли – чтобы овчина после них осталась красивая и теплая.
Многому пришлось научиться игрецу и Эйрику в аиле Кумай. Верно заметила Яська – спины их не сгибались в поклонах. Зато руки у них были ловкие и быстрые. И, обучившись какому-то делу, делали его лучше других, будь то выделка шкуры или приготовление сыра. И даже войлок, что они катали, был тоньше, легче и прочнее, чем знаменитый войлок кипчаков. И это признавал сам Кергет.
Ханы Атай и Будук часто приезжали из городка Балина и каждый раз просили Окота отдать им невольников-русов и предлагали ему взамен других невольников. Но хан не давал, все отмалчивался, и лишь однажды, раздраженный уговорами братьев, оборвал их: «Что далось мне судьбой – судьбой и отнимется!» Но братья решили, что не в судьбе дело. Русы оказались настоящими умельцами. И еще не хотел хан Окот расставаться с игрецом. Братья заметили, как склонял Окот голову, прислушиваясь, когда со двора доносились звуки Берестова курая. Тогда хвалили братья игру невольника, а Окот молчал, не хотел признаваться, что и его задевает маленький курай… С бегом времени Окот все чаще переставал быть Окотом, братом. Он становился большим железным ханом, железным всадником Бунчуком-Кумаем, послушным только судьбе и воле предков. В такие мгновения братья переставали его понимать, стена отчуждения вставала между ними. Атай и Будук ощущали себя маленькими людишками, стоящими между корней устремленного в небо древа-исполина.
Так, Атай и Будук всякий раз уезжали ни с чем. Однако они не теряли надежды отплатить добром за добро.
Иногда поздно вечером Берест играл на курае. Он садился где-нибудь у задней, глухой стены овина и, поставив локти на колени, подносил дудочку к губам. Игра его была простая. Берест провожал глазами малиновый краешек солнца, и курай его звучал малиново. Игрец думал о том, что солнце сейчас проходит над Киевом, и маленький курай вдруг начинал тихо смеяться голосом Глебушки, а потом Берест принимался еще и подпевать дудочке нижним голосом, и у него получалось красивое двухголосие. И хотя двухголосие не восьмиголосие, а в наигрыш Береста, словно шелковая лента в девичью косу, начинала вплетаться возвышенная музыка деместика Лукиана. И хор здесь был слышен, и сам деместик. Но вот все обрывалось, и гасло солнце, и таял град Киев, и оставалась одна дорога посреди пустыни – дорога паломника Кбогушествича. Это была самая длинная из всех дорог и самая трудная, и в конце ее стояла святая гора под именем Милосердие.
Приходили люди послушать игреца. Любили звучание курая. И, послушав его, не держали больше зла на невольников-русов, признавали их своими. Говорили тихонько «Ичкин!» и с тех пор смотрели уважительно. Но при этом озирались по сторонам – нет ли поблизости Окота, не глядит ли на них Яська холодными золотыми глазами. Прослышали, что невзлюбила Яська игреца…
Также Эйрик всегда приходил послушать Береста. И девочка Эмигдеш переставала прятаться, заслышав курай. Она садилась неподалеку на корточки, обнимала свои колени и сидела безмолвно и без движения до тех пор, пока Берест не прекращал игры. И глаз своих, больших и тревожных, Эмигдеш не сводила с завораживающей ее тростниковой дудочки. Иногда, играя, Берест поглядывал в сторону Эмигдеш – как бы случайно и вскользь. При этом он замечал, что вся его музыка, словно в маленьком половецком зеркальце, отражалась на лице девочки. Здесь было и солнце, торжественно входящее в ворота Киева, и тихая улыбка звонаря Глебушки, пишущего при свете огарка свечи; хор деместика Лукиана обращался бледностью на лице Эмигдеш – хор поднимал ее в заоблачные дали, куда не залетали даже ловчие соколы, откуда пушинка падала бы целую вечность, откуда легко можно было рассмотреть недоступный живому, волнующий загробный мир предков, и голова девочки оттого кружилась. А дорога Кбогушествича, пролегающая через команскую степь, казалась совсем не длинной; до святой горы, как до соседнего холма, было всего только рукой подать, потому что основной чертой Эмигдеш являлось милосердие. И если останавливался усталый путник, то на глаза девочки легко наворачивались слезы.
Игрец уже знал кое-что про Эмигдеш. Те невольники, которых уже давно называли ичкин, рассказывали, что красавица Яська долгое время не могла зачать, чем вызывала постоянное раздражение и даже гнев Окота. Хан принуждал ее к соитию каждую ночь, но она все не радовала его долгожданными словами. У Окота Бунчука было много детей от других женщин, однако он добивался сына именно от этой. Окоту хотелось, чтоб у сына его были такие же золотые глаза, как у Яськи. И вот однажды, так и не зачав, сходила Яська на святилище и в начале ночи, рождающей серп, принесла в жертву предкам молодую, ни разу не котившуюся овцу. Яська перерезала овце шейные жилы и напитала кровью губы своих предков и той же кровью окрасила себе бедра. После этого просила плодородия. А когда народился в небе новый серп, предки посоветовали Яське стелить постель в поле, когда на нем появляются первые ростки злаков. Так и поступили Яська с Окотом, стелили в поле постель, просили от поля животворящей силы. И только на третьем поле ее обрели. Яська зачала и ко времени родила Окоту Бунчуку сына, и глаза у младенца были золотые. Но груди у Яськи оказались пусты. Поэтому взяли в ханский шатер кормилицу. К одной груди кормилица прикладывала свою девочку с глазами-угольями, а к другой – мальчика с глазами рыси. И обоих детей кормилица звала Эмигдеш, что означает – молочный брат, молочная сестра. Но мальчик, так нелегко доставшийся Яське и Окоту, благословленный предками в начале ночи, рождающей серп, прожил не дольше одной луны и был погребен по обычаю завернутым в отцову рубаху, рядом с черепом и копытами молодого необъезженного скакуна. Девочку Эмигдеш у матери-кормилицы отобрали, а взамен дали ей плодовитых верблюда с верблюдицею. И эта женщина оказалась больше рада подарку, чем опечалена потерей дочери. Вот как она рассудила – у ханского котла плохо ли будет маленькой Эмигдеш?..