Человек, лежащий посреди музеума на столе, был бесспорно самим совершенством. Окружали же его сплошные уродства... Не исключено, что именно по этому принципу (перл среди хаоса и безобразия) и подбирались экспонаты. Сам доктор Мольтке представлял свой музеум — как музеум человека, но на самом деле это скорее был музеум уродств человека.
Упомянутые уродства были помещены в стеклянные емкости разной величины и залиты спиртом. Емкости стояли тут всюду: на столах, на табуретках, на подоконниках, в книжных шкафах... И каких только уродств тут не было!.. «Заячья губа» и «волчья пасть» — уродства простейшие. Была в одной банке годовалая девочка с тремя ножками; третья ножка — недоразвитая — росла из головки правого бедра. У другой девочки, тоже примерно этого возраста, был общий анальный проход — как у птицы; она и сама весьма походила на птенца: удлиненный нос, вместо волос — желтоватый пушок на голове... Был тут и младенец с хвостиком, была шестипалая рука взрослого мужчины, была детская рука с перепонками между пальцев... Был в музеуме ребенок с жабрами. Был ребенок, рожденный без рук, без ног. Был урод, произведенный на свет некоей сифилитичкой; лицо его — два маленьких глаза, седловидный нос, а все остальное огромный, как у лягушки, рот... Были головы карликов со старообразными лицами, была коллекция искривленных рахитом костей, было трехка- мерное, как у пресмыкающихся, человеческое сердце, и еще было много-много разных органов, уродств которых Карнизов не понимал, поскольку мало разбирался в анатомии...
Но наиболее впечатляющий здесь был экспонат — это «братцы».
«Братцами» их называл сам доктор Мольтке. Эти два братца, как и другие уродства, хранились в большой стеклянной банке, а стояла банка отдельно от других на высоком круглом столике — чтобы можно было братцев со всех сторон рассмотреть. Все, кто ни посещал домашний музеум старого доктора Мольтке, надолго задерживались возле этого экспоната...
Братцы были сросшиеся головами. Точнее даже можно сказать, что у них была одна голова на двоих, один был мозговой череп и соответственно — мозг. Но были два лица. Эти лица смотрели в две противоположные стороны.
Именно на них и приходил время от времени смотреть поручик Карнизов, сыскных дел мастер. И никто не знал... никому и в голову такое не могло прийти, что эти два братца, два новорожденных урода, — родные братцы поручика Карнизова, человека на ответственной государственной службе...
Поручик разыскал их совсем недавно — двух месяцев не прошло. Вспомнил рассказы матери о рожденных «неудачных» детях, вспомнил названную ею фамилию доктора, что пособлял при трудных родах, вспомнил, как мать сетовала: не надо было продавать этому тощему доктору умерших младенцев, а надо было похоронить по-людски, по православному обряду; как мучилась — грех большой — деток не погребла, продала... И разыскал доктора Мольтке в Петербурге. Карнизову — мастеру своего дела — нетрудно было разыскать при надобности кого бы то ни было.
Маленькие сросшиеся братцы наряду с отпрепарированным трупом были вторым центром необычной коллекции старого Мольтке, были гордостью доктора. Ни один посетитель музеума не обошел их без внимания стороной; каждый остановился и не отказал себе в удовольствии рассмотреть в деталях это чудо природы, этот каприз природы, а всего вернее — ошибку природы. Посмотрят, покачают головой, прищелкнут удивленно языком и дальше пойдут... А вот этот молодой офицер, фамилию которого старый Мольтке запамятовал и запамятовал же его рекомендантов, вел себя в музеуме не так, как все. Он, кажется, приходил сюда в четвертый-пятый раз исключительно на «братцев». Этот офицер замирал у емкости и долго стоял, глядя на экспонат в молчаливом размышлении. Кажется, позови его в эту минуту — не откликнется — так он погружался в собственные мысли...
Доктор не находил объяснения странной привязанности этого офицера к «братцам». Доктору, хоть и философического склада ума, привыкшего к мысли, что ничто в мире не происходит случайно и все со всем связано, было невдомек, что это третий братец приходит к первым двум.
Поручик Карнизов, увидев братцев впервые, был, разумеется, потрясен: и собственно видом редкого уродства, и затем мыслью о том, что он с этими братцами состоит в самом близком родстве. Кровь, какая, наверное, еще осталась у них в жилах, и его кровь — это была одна кровь... Утроба, которая вынашивала их, вынашивала и его. И там, в утробе, они слышали голос матери, который слышал и он...
Поручик мог смотреть на них часами...
У братцев были раскрытые маленькие мутные глазки. Эта мутность создавала впечатление, что братцы будто смотрят в себя. В другой раз Карнизову, наоборот, казалось, что только такие — мутные — глазки способны видеть самую суть всех явлений. А братцы смотрели в разные стороны, и поэтому они видели все. И ничто от них как будто не могло укрыться (как не могло укрыться от мифического двуглавого орла). В этом было что-то дьявольское...
Если не принимать во внимание одного мозга на двоих и завораживающих глазок, более ничего примечательного в братцах не было: сине-зеленые вздутые животики с не завязавшейся пуповиной, кривенькие ножки, сморщенные синюшные попки. Братцы были несколько старше поручика. Братцам уже исполнилось больше тридцати лет...
Странное ощущение было у Карнизова во время этих встреч с братцами. Он не воспринимал их как умерших, как мертвых. Он, разумеется, не воспринимал их и как живых... Карнизов воспринимал своих братцев — как неживых. Вероятно, тут была для него какая-то тонкая разница — между мертвыми и неживыми... Он ощущал и некоторую радость от лицезрения такого необычного зрелища (в глубине его сознания некто твердил: ты отличаешься от них, ты — красавчик рядом с ними), и в то же время возникало беспокойство — все же это были его братцы, в них была кровь его родителей...
Удивительно, но, кроме некоторой радости и беспокойства, Карнизов ощущал еще гордость — гордость за причастность свою к явлению необычному — сросшимся близнецам-уродцам. Быть может, нечто похожее на эту гордость испытывает калека, который видит, что у него нога отрезана выше, чем у другого калеки...
Порой, забывшись, Карнизов мыслил себя не братом несчастных уродцев, а родителем их. И от того гордость его усиливалась. В той толпе, что стояла у него за плечами и из которой он вышел, ни у кого не было такого странного — радостно- беспокойно-гордого — родства. Никто из той толпы не знал, что братцами-уродцами можно в глубине души гордиться.
Хотя трезвым умом Карнизов понимал: нехорошо это — иметь таких братцев. И гордиться ими не следует, как не следует приходить вновь и вновь к доктору Мольтке — догадается же однажды. Совсем будет плохо, если про братцев узнает начальство. Ведь начальство может подумать, что и он, Карнизов, как родственник братцев, тоже...
Поручик даже боялся представить то, что может подумать начальство. И неделю-другую в музеум к доктору Мольтке не приходил. Но тянуло. И тянуло все сильнее... Карнизов только и думал о братцах, и они сами приходили к нему во снах. Будто звали его братцы.
Родная кровь...
Поручик заглядывал братцам в глаза: то одному, то, обойдя стол, другому. Он думал о том, что если бы они выжили и выросли, то представляли бы из себя еще более поразительное зрелище. Карнизов задавался вопросами: как бы они думали? как бы они мыслили себя? Двое в одном... Или один в образе двоих... Вот уж кто мог бы стать мастером сыскного дела и принести пользу державе!.. Они же могли смотреть одновременно в две стороны; ни одно бы явление, подтачивающее мощь государства, не прошло бы мимо них незамеченным. Рассмотрели бы четырьмя глазами, услышали бы четырьмя ушами и схватили крепко четырьмя руками...