Не покладая рук, они трудились на благо общества, которое в понимании этих людей было неотделимо от их личного блага.
— А симпатичное здесь местечко, — с благодушным видом поглядывая по сторонам, сменил тему разговора Андрей Родионович Пермяков. — Тихое, зеленое, уютное…
— Да. И укромное к тому же, — не раздумывая, добавил Иван Сергеевич Буров.
Он хорошо изучил своего старшего партнера и давно усвоил, что тот никогда и ничего не говорит просто так, ради удовольствия послушать собственный голос. Восторг Андрея Родионовича по поводу окружающего их вполне себе обыкновенного ландшафта, несомненно, имел скрытый, сугубо практический, утилитарный смысл, и Иван Сергеевич, кажется, догадывался, какой именно.
— Узнай, кто хозяин, — сказал Пермяков, и в его голосе теперь явственно угадывалась холодная сталь не подлежащего обсуждению приказа. — Нужно выработать предложение, от которого он не сможет отказаться. А я потолкую с Казначеем. Хватит уже нам общаться с призраками, пора встретиться, так сказать, во плоти.
— А не рано? — забеспокоился Буров.
— Главное, чтобы не стало поздно, — ответил Андрей Родионович и, бросив прощальный взгляд на нелепое сооружение с мачтами и бушпритом, торчащее у дальнего берега пруда, неторопливо зашагал к выходу из парка.
Они неторопливо шли по набережной — пожилой, строго и со вкусом одетый господин с обильно посеребренной сединой шевелюрой и когда-то очень красивым, а ныне постаревшим, но не утратившим значительности лицом, и высокий темноволосый мужчина лет сорока с чем-то, в демократичных джинсах и спортивной курточке и дорогих очках с дымчатыми стеклами. Ничем не затененное солнце пригревало, как в мае, заставляя ослепительно сверкать золотых орлов на кремлевских башнях и заметные издалека купола храма Христа Спасителя, вид которых с некоторых пор вызывал двусмысленные ассоциации со скандалом, учиненным соплячками из «Пусси Райт» и усугубленным людоедской позицией некоторых церковных деятелей в отношении небезызвестного события.
Река, на противоположном берегу которой высились краснокирпичные стены и башни Кремля, тоже сверкала под солнцем потоком жидкого золота. По набережной, создавая ровный шумовой фон и отравляя атмосферу, сновали автомобили, по гранитному парапету, насмешливо косясь на упрямо и безнадежно торчащих на берегу с удочками чудаков, неторопливо и вальяжно прогуливалась крупная серая ворона.
— Значит, дело генерала Шиханцова закрыто, — полуутвердительно произнес пожилой господин и переложил из правой руки в левую потрепанный матерчатый портфель, как будто тот был для него слишком тяжел.
— Окончательно и бесповоротно, — подтвердил его рослый спутник, привычным движением поправив очки. — И именно так, как вы просили: чисто, без признаков насильственной смерти. Хотя, если бы мне предоставили выбор…
— Но тебе его не предоставили, — немного резче, чем хотел, перебил пожилой. — Если бы… Если бы у бабушки росла борода, она была бы дедушкой!
— Насколько я помню, речь в этой поговорке шла вовсе не о бороде, — заметил владелец темных очков. — В чем дело, Федор Филиппович? Приказ командования выполнен, а вы опять чем-то недовольны, иначе вас не повело бы сыпать перлами казарменного остроумия…
Генерал Потапчук сердито, совсем по-стариковски пожевал губами. Владевшие им тревога и раздражение требовали выхода, и Глеб Сиверов был, пожалуй, единственным человеком, в присутствии которого Федор Филиппович мог хотя бы изредка и отчасти позволить себе такую роскошь, как откровенность.
— Приказ командования… — проворчал он. — Он мне сразу не понравился, этот приказ. И теперь не нравится, причем чем дальше, тем больше.
— Даже теперь? — удивился Слепой.
— Именно теперь, когда дело, как говорят ирландцы, сделано и не может быть переделано. Меня не оставляет ощущение, что кто-то опять загреб жар нашими, твоими и моими, руками.
— Эка невидаль! — пренебрежительно воскликнул Глеб. — Можно подумать, вы раньше не знали, что наша служба заключается преимущественно в том, чтобы таскать для других каштаны из огня. Стыдно быть таким наивным, товарищ генерал! В вашем-то возрасте, при вашем уровне информированности… Не припомню ни одной войны, которую затеяли бы солдаты. Потому что, если инициатива в развязывании военных действий исходит не с самого что ни есть верха, эти действия называются иначе: восстание, бунт, мятеж… В самом крайнем случае, если принимают особо крупные масштабы — гражданская война.
— Не заговаривай мне зубы, — прервал его философствования генерал. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
— Поскольку сам имею в виду примерно то же самое и испытываю те же ощущения, что и вы, — сдавшись, согласился Слепой. — Дельце, которое мы с вами провернули, скверно попахивает. Отстрел коррупционеров, согласитесь, довольно спорный метод борьбы с коррупцией. И даже в тех случаях, когда по человеку пуля плачет, для достижения желаемого эффекта казнить его следует публично, чтоб другим неповадно было. А так, из-за угла, тайком… По-моему, ему просто заткнули рот, чтоб не сболтнул лишнего, когда потянут на цугундер.
— Несомненно, — рассеянно согласился генерал. — Но я говорю о другом. О том, что наша с тобой работа, чем дальше, тем больше смахивает на Сизифов труд. И даже не Сизифов, а просто мартышкин. Вспомни хотя бы прошлогоднюю историю с танковым полигоном. Началось с мелочи, со странного, почти анекдотического казуса — с нападения ископаемого немецкого «тигра» на захолустный райцентр. Ты блестяще распутал это дело, фактически, инициировав расследование крупных финансовых махинаций в «Оборонсервисе» и отставку Сердюкова.
— Да, — горделиво напыжившись, подтвердил Сиверов, — я такой!
— И к чему это привело? — не принял предложенный подчиненным шутливый тон генерал. — Только по официальной статистике количество коррупционных преступлений в армии за последний год выросло в шесть раз. И это — несмотря на назначение министром обороны Шойгу.
— Ну, я бы сказал не «несмотря», а «благодаря», — возразил Глеб. — Если преступление попало в статистику, значит, его раскрыли. Или, как минимум, зарегистрировали. То есть не скрыли, как это делалось раньше, а признали его существование.
— Все равно, — отмахнулся Федор Филиппович, — чем больше усилий прилагается к тому, чтобы навести порядок, тем скорее все разваливается. И я в последнее время начал все чаще задумываться над тем, почему это происходит. Ведь все работают, и все, вроде бы, устроено правильно: воришка боится полицейского, полицейский — своего начальника, тот — прокурора… Прокурору тоже не улыбается быть пойманным за руку на взятке или ином нарушении закона, и даже генерал ФСБ не гарантирован от служебного расследования. Да, система во многом порочна, чем и объясняется ее малая эффективность. Проще и удобнее быть как все, давать на лапу и принимать откаты, чем плыть против течения. Ты отлично меня знаешь, знаешь, что я все последние годы только тем и занят, что выпалываю с поля сорную траву. А ее все больше и больше, и она все злее и злее, и на смену сволочи, которую ты шлепнул по моему приказу, почему-то всегда приходит либо слизняк, пустое место, либо совсем уже фантастический негодяй. И не было случая, чтобы освобожденное нашими с тобой стараниями место занял по-настоящему дельный, а главное, честный человек.