Впрочем, Лысый был прав: этот человек мог позволить себе многое из того, чего не могли другие. Например, отгрохать трехэтажный особняк в лесопарке недалеко от центра и жить себе в нем припеваючи, не опасаясь, что в один далеко не прекрасный день компания судебных приставов выставит его со всеми пожитками на улицу. На таком фоне маленькая прихоть наподобие голубятни просто терялась, как теряется в огромной Москве только что сошедший с душанбинского поезда молодой таджик без документов и знания русского языка.
Посмотрев на часы, майор вернул прицел на рамку казенника и дослал в ствол винтовки патрон. Было без двенадцати семь — или, выражаясь языком Колючего, восемнадцать сорок восемь. Решительный миг приближался, и на майора Григорьева неожиданно снизошло полное, безмятежное, абсолютное спокойствие. Это было чувство, которое можно испытать только в самые первые секунды после пробуждения от мирного, приятного, не прерванного звонком будильника или мобильного телефона сна — солнечным субботним утром, в чистой мягкой постели, до того, как разнежившийся мозг окончательно проснется и вспомнит, что сейчас придется вставать, чистить зубы, бриться, завтракать и везти пятилетнего Витьку через пол-Москвы в давно обещанный зоопарк.
Именно так майор вдруг почувствовал себя в эту минуту: словно не стоял на одном колене, прильнув щекой к винтовочному прикладу и готовясь всадить пулю в человека, после смерти которого спецслужбы трижды перевернут вверх дном всю Москву, а только что проснулся в своей постели и с громадным облегчением понял, что все кошмарные события последних дней ему просто приснились.
Наверное, все дело опять было в подсознании. Оно, подсознание, часто подсказывает мудрые, единственно правильные решения. Пока майор терзался сомнениями, его подсознание все взвесило, оценило и выдало окончательный, не подлежащий обжалованию и пересмотру вердикт: выстрелить проще, чем не стрелять.
Майор не принимал в расчет одного: он был трус, и голосом его подсознания всегда говорила трусость. Впрочем, если бы он это понимал, от этого бы вряд ли что-нибудь изменилось.
Слуховое окошко открылось, блеснув в глаза красным огнем отраженного заката. Григорьев плотнее прижал к плечу скелетный приклад СВД и старательно зажмурил левый глаз, приникнув правым к одетому в мягкое резиновое колечко окуляру прицела.
Окно распахнулось настежь, и оттуда на деревянный настил бочком, со змеиной грацией циркового акробата выскользнул молодой, совершенно незнакомый майору Григорьеву парень в застиранной желтой футболке и потрепанных джинсах откровенно рабочего вида. Сидя на корточках, он пошарил рукой в оконном проеме, вытащил оттуда красное пластмассовое ведро — надо понимать, с кормом, — выпрямился и легко, как по бульвару, зашагал к голубятне по узкому дощатому настилу.
В это мгновение Григорьев его чуть не застрелил. Потом, когда напрягшийся на спусковом крючке палец немного расслабился, и его удалось вынуть из-под предохранительной скобы, майора охватила паника: что происходит?! Что это — случайность? Провал? Как же теперь быть, и что, интересно знать, он скажет своим новым деловым партнерам — Колючему и Лысому?
Он вторично едва не выстрелил в идущего к голубятне с ведром в руке и ни о чем не подозревающего молодого человека, когда прямо у него над головой, как гром с ясного неба, прозвучал знакомый голос Колючего:
— Расслабься, майор. Отбой боевой тревоги. Оружие в пирамиды, личному составу разойтись, оправиться и перекурить.
Григорьев ватными руками опустил винтовку и повернулся к Колючему лицом. Колючий стоял в полуметре слева от него, облокотившись о парапет, и выуживал из пачки сигарету.
— Хреновый из тебя вояка, — сообщил он, задумчиво разглядывая открывающиеся с сорокаметровой высоты дали. — А если бы это был не я, а менты? Короче, как сказал бы мой напарник Леха, из-за таких, как ты, Чапаев погиб.
Немного успокоившийся майор поискал глазами, но упомянутого напарника, сиречь Лысого, в пределах видимости не наблюдалось. Это успокоило его еще больше: Лысый ему совсем не нравился, а вот в Колючем временами угадывалась хоть какая-то человечность. Сам являясь офицером спецслужб, Григорьев знал, что это ровным счетом ничего не значит, но на фоне своего коллеги Колючий все равно вызывал у него невольную симпатию, как «добрый» полицейский внушает бедняге задержанному доверие, не основанное ни на чем, кроме контраста со «злым».
— Что случилось? — задал он вопрос, задать который Лысому наверняка бы поостерегся.
И там, где Лысый нагрубил бы или просто промолчал, Колючий спокойно, как равноправному партнеру, ответил:
— Форс-мажор. Срочное совещание у директора вашей конторы, так что сегодня клиент точно не появится. Придется тебе подождать — до утра, а если понадобится, то и до вечера. Продукты и воду я тебе принес, — он ногой подвинул в сторону майора увесистую на вид спортивную сумку, — а насчет удобств и остального комфорта не взыщи: придется потерпеть. На войне как на войне!
— Да что стряслось-то? — повторил вопрос обрадованный неожиданно свалившейся на него отсрочкой Григорьев.
— Точно не знаю, — пожал плечами Колючий. — Ходят какие-то бредовые слухи, будто кто-то ухитрился подбросить в ФСБ, прямо в главный вестибюль, целую сумку тротила — говорят, килограммов двадцать, не меньше. Я бы не поверил, но бегают все так, словно каждому в задний проход вставили по шашке из той самой сумки и запал подожгли. Тут уж, сам понимаешь, не до голубей.
— Да, уж это точно, — вздохнув, согласился майор Григорьев, взял из протянутой Колючим пачки сигарету и тоже задымил, как и он, облокотившись о парапет и наблюдая, как счастливо избежавший нелепой случайной гибели парень в желтой футболке сыплет из красного ведерка корм белым голубям.
* * *
Недурно задуманный и тщательно разработанный план успешно проскочил первый, слегка сумбурный из-за спешки, самый трудоемкий и сложный этап, а потом вдруг дал сбой. Готовый лопнуть нарыв опал и чуть ли не рассосался по щучьему велению, бикфордов шнур пшикнул и погас в миллиметре от запала. Причиной всему стало дикое, невообразимое происшествие; поверить в этот бред было бы просто невозможно, если бы обнаруженная в главном вестибюле здания ФСБ здоровенная дорожная сумка с тротиловыми шашками не существовала наяву, служа зримым, осязаемым и весьма увесистым свидетельством того, что чудеса в этом мире все-таки случаются.
Очень быстро выяснилось, что на всю эту без малого тридцатикилограммовую груду тринитротолуола не приходится ни одного детонатора. Без взрывателей тротиловые шашки не опаснее хозяйственного мыла, на которое почти неотличимо похожи; тем не менее, ЧП было налицо, и ЧП весьма серьезное. Поэтому всем, кто имел отношение к столичным силовым структурам, пришлось забыть о своих планах на вечер, ночь, а заодно, по всей видимости, и на ближайшие дни, если не недели или даже месяцы.
Понятно, что радости по поводу всей этой кутерьмы никто не испытывал. Андрей Родионович Пермяков, узнав новости, впал в состояние холодного саркастического бешенства, Иван Сергеевич Буров пребывал в тревоге и раздражении, поскольку помнил, как дорого время, а не подозревающий, что приговорен и только что получил отсрочку, генерал МВД Васильев тихо злорадствовал: как ни крути, а сумку с тротилом подбросили не на Петровку, а как раз наоборот, на Лубянку. Ввиду отсутствия детонаторов это был не столько теракт, сколько унижение, и верный, достойный сын столичной полиции просто не мог не злорадствовать, видя, как утирается прилюдно натыканный мордой в грязь исконный могущественный конкурент.