Он сидел, как в забытьи, но теперь хорошо слышал и различал голоса, которые звучали в зале.
— Я возвращаюсь с коробкой, — говорил Константин, — и мы с вами еще раз обговорим все детали, затем вы уедете — мне нужно хорошенько отдохнуть.
— А поручик?
— Поручик, поручик, несчастный поручик… Пожалуй, он примет яд от неразделенной любви и умрет где-нибудь на бульваре. Можете придумать что-нибудь более изящное, как вам фантазия подскажет. Все, я пошел.
Стукнула дверь, и в зале стало тихо. Щербатов без устали шевелил занемевшими руками, разгоняя кровь. Боль в плече не отпускала, но теперь он к ней уже притерпелся. На ощупь нашарил в темноте увесистую ножку от разваленного кресла и тихонько приоткрыл дверь. Рыжебородый сидел к нему спиной и наклонив голову что-то быстро писал. Он даже не успел оглянуться, а после удара по затылку сунулся лицом в мелко исписанный лист и затих. Щербатов связал его той же самой веревкой, от которой только что освободился, подтащил и прислонил к резному шкафу. Открыл верхний ящик — револьвер был на месте. Крутнул барабан — заряжен полностью. Там же, в ящике, лежала коробка с патронами. Сунул ее в карман, на всякий случай. Подошел к столу, взял мелко исписанный листок. Прочитал: «Граждане! Этот приговор, исполненный нами над гонителем свободы и мракобесом Любомудровым, есть суровое предупреждение всем черным силам власти. Россия, истомленная голодом, самоуправством администрации, постоянно теряющая силы сынов своих на виселицах, на каторге, в ссылке, в томительном бездействии, вынужденном существующим режимом, не может жить так далее…» И — длинный, рваный на бумаге, росчерк после удара.
Щербатов плеснул из чашки остывшего чая в лицо рыжебородому, тот замычал, попытался поднять голову и не смог — уронил ее еще ниже. И в этот момент тихо открылась дверь, в прихожей послышались уверенные шаги, а в зеркале Щербатов увидел Константина, который шел с большой коробкой из-под торта, перевязанной нарядной голубенькой лентой. Он сразу понял — что в этой коробке. Неслышно отступил за стену, которая отделяла зал от спальни, но в то же время продолжал видеть Константина в зеркале. Тот остановился, увидев рыжебородого, обернулся назад, собираясь, очевидно, выскочить в прихожую, но Щербатов негромко приказал:
— Стоять! Иначе я стреляю! Коробку на пол и к стене, быстро!
Константин медленно обернулся на голос, пытаясь определить, где Щербатов, и, поняв, что он за стеной, сдавленно крикнул:
— Хайновский! Бегите!
И сам круто развернулся, бросаясь в прихожую.
— Стоять! — Щербатов выстрелил в пол.
Константин с разбегу споткнулся о ковер и, падая, отшвырнул от себя коробку из-под торта. Из нее с неимоверным грохотом взошло грязно-желтое пламя.
Щербатова отбросило от стены, ударило о ночной столик, и он, разломив его, пролетел дальше, разорвав подушки на кровати, выпустив пух и, судорожно хватая его, ускользающий из ладоней, задохнулся от душного, едкого запаха.
Было тихо, только из разбитых окон с жалким теньканьем высыпались остатки стекол. И вдруг раздалось негромкое щенячье повизгивание. Перемогая тошноту, подкатившую к горлу, шатаясь от разрывающей головной боли, Щербатов на подсекающихся ногах выбрался в залу и в дыму, в грязной копоти, в кружащихся лохмотьях обоев увидел Константина, который, повизгивая, извивался на полу и был почему-то странно маленьким. Лишь приглядевшись, Щербатов понял — вместо ног у Константина были два рваных, брызгающих кровью обрубка…
За спиной жандармского полковника Нестерова висел большой портрет Государя в полный рост, и Щербатов, отвечая на вопросы, старался на этот портрет не глядеть. Потому что всякий раз, как только он поднимал глаза, ему сразу же виделось яркое осеннее утро, полковой плац и он слышал звенящий в прохладном воздухе отеческий голос: «Здравствуйте, гренадеры!» Как же он был счастлив тогда, впервые увидев перед собой человека, который собирал воедино и этот дружный воинский строй, и счастливую молодость, и осознание всех, кто был на плацу, что они едины и служат единому делу.
Все пошло прахом! Теперь уже никогда не возвратиться ему, поручику Щербатову, в тот строй и никогда не увидеть Государя, а все офицеры полка, без сомнения, отвернутся от него, а если доведет судьба встретиться, то никто не подаст руки. Да, впрочем, навряд ли такая встреча с кем-то из бывших сослуживцев состоится. Теперь у них разные пути…
Полковник Нестеров устало вздохнул, отпустил секретаря, который вел запись допроса, и придвинул Щербатову коробку с длинными, душистыми папиросами, предложил:
— Угощайтесь, если желаете.
— Благодарю. Я не курю.
— Похвально, весьма похвально, — сам Нестеров неторопливо закурил, аккуратно положил обгорелую спичку в пепельницу странной формы: с одной стороны это была прелестная девичья головка с локонами, а с другой — безобразный оскаленный череп. Во время допроса Нестеров ее постоянно крутил на столе, показывая, поочередно, то один бок, то другой. Скрывая за клубами табачного дыма свое лицо, Нестеров неожиданно спросил:
— А вам самого себя не жалко, господин Щербатов?
— Что вы имеете в виду?
— Да то и имею, что спрашиваю. Честно говоря, вы меня утомили за эти дни. Вам что, так хочется на каторгу? Хорошо, можете молчать и даже не отвечать на мои вопросы. Я сам буду говорить. Только постарайтесь, пожалуйста, слушать меня внимательно. Вчера нам стало известно, что террористическая организация под названием «Освобождение» готовила убийство хорошо вам известного полковника Любомудрова. Руководит организацией некий Хайновский. У нас есть все основания предполагать, что именно в эту группу входил и покойный князь Мещерский. Более того, беднягу, которого разнесло на куски, мы установили — господин Чечелев, также входивший в группу «Освобождение». Убийство Любомудрова было назначено на следующий день и вдруг — взрыв, два трупа участников тайной организации и живой, хотя и покалеченный, поручик Щербатов. Имеющий, кроме контузии, огнестрельное ранение в плечо. Никак не связывается с той версией, которую вы мне предлагаете.
— Я вам говорил и еще раз повторяю — Константина Мещерского я убил из личной неприязни.
— Вам что, мало было револьвера и вы притащили бомбу? Любопытная вещь, к слову сказать, на Руси у нас принято считать, что жандармский полковник — это обязательно дурак. Как же вы собирались жениться на Татьяне Мещерской, убив ее брата?
— Я был в состоянии аффекта.
— Бросьте! В состоянии аффекта может быть девица из Смольного института, но никак не боевой офицер.
— Я больше не буду отвечать на ваши вопросы!
— А вас никто не принуждает отвечать на мои вопросы. Последний раз спрашиваю — вы хотите облегчить свою участь?
— Не хочу! — повысил голос Щербатов.
— Вы сами сделали выбор, — полковник Нестеров повернул на столе пепельницу, и на Щербатова уставился оскаленный череп. — Судить вас будут, как уголовника, хотя судить, я уверен, не за что. Но — чужому сердцу не прикажешь. Прощайте, господин Щербатов.