И еще чудо: не посягнули на сокровища внутри второго особняка, что рядом, через сад.
Думали — не ее дом, чужой.
Княгиня морщилась: «Рауль, вы не плачьте! Скоро нам предстоит переживанье похлеще!»
Непонимающе глядел. Княгиня подносила к бесслезным глазам платок кружевной.
— Я голая. У меня больше ничего нет.
Через неделю оба дома княгини Тарковской, со всею коллекцией, пошли с молотка.
Их купил Жан-Пьер Картуш.
Легко и весело купил — ведь он миллионер. Богатый мужчина должен уметь выгодно вкладывать деньги.
Коллекция русского искусства — о, великолепно. Это — модно. Россия, убегая от Совдепии, забрала с собой в Европу, в Америку свое самое лучшее. А худшее — там, у большевиков. Что у них? Колхозы, митинги, съезды? А сокровища последнего царя — у нас. А великая живопись — у нас.
Юмашев поздравил с покупкой. Пожалел: «Ах, черт, не я купил. Ну, дружище, ты приобрел почти Эрмитаж. Русский Эрмитаж».
Рауль дежурил около княгини. Она хотела встать с постели — ноги спустила на пол, сделала шаг — и повалилась.
И легла; и больше не вставала.
И Рауль научился смешивать микстуры и делать обвязывания, смазывать персиковым маслом кровавые пролежни и кормить с ложечки.
Он кормил старуху с ложечки и глотал слезы.
А она лежала и улыбалась, как дитя, беззубым ртом.
* * *
Игорь быстро шел по улице Риволи. Быстро, быстрее, еще быстрее.
Уже не шел — бежал.
Уже давно он, известный актер, преуспевающий манекенщик, купил себе небольшую уютную квартирку не где-нибудь — на улице Варенн. В двух шагах от дома Родена. Возвращаясь домой, любовался всякий раз на белые таинственные скульптуры в саду. Деньги на счете росли, и он весело думал: хочу на природу, куплю если не замок, то просторную, светлую и нарядную виллу. Дом на берегу моря! Он видел его, слышал, как прибой ласково, белым котом, трется о крупную гальку.
Уже давно он забыл каморку в Шестнадцатом квартале, в доме, где жила мать президента. И Лев Головихин ее покинул; месье Леон теперь обитал на Елисейских полях, на первом этаже его дома располагался огромный обувной салон «Andre», и Головихин, встречаясь с Игорем, шутил: «Знаешь, я спятил на хороших башмаках, я меняю их как перчатки».
Уже давно — или недавно? о, как быстро! — богатство стало для него предметом пользования, никакой не гордостью, а необходимостью — как утварь, как плащ в дождь, как зубная паста по утрам. Быть богатым — означало прежде всего быть свободным.
Он был счастлив свободой.
И все же что-то не давало покоя. Поднималось изнутри удушливой, стыдной волной, колючей болью. Он сердился на себя, одергивал себя: карьера у каждого своя! Я просто счастлив, мне просто повезло! Везет тому, кто везет! «Я довольно тянул эмигрантский воз. Пусть теперь Франция поработает на меня».
Он подписывал контракты, ехал на съемки, научился сам гримироваться и гонял прочь гримерш, он выпивал с Картушем и Юкимарой в ресторанах, а с Юмашевым катался на лошадях на ипподроме, где пахло опилками, навозом и потом зверьим и человечьим; он встречался с женщинами, и постепенно на подушке ему виделось лишь одно женское лицо — черты размыты, мерцает туманно, соблазн одинаковой — у всех — улыбки, и там, где у них у всех одинаково красно и жарко — его временная сладость, мгновенная победа. Он многое забывал, а кое-что упрямо старался забыть. Он многое помнил. Память — почернелая, позеленелая от времени медаль на груди: медная, бедная. Никакому богатству не выкупить эту награду.
Многое помнил, а многое, помня, делал вид, что забыл; себя обманывал, но из тумана поднимались руки, взлетали и приближались лица, песок прожигал ступню, и соль моря из-под форштевня летела в щеки и лоб. И мелодии, жгучие перцы улыбок танго, и тонкие фасолевые стручки женских танго-туфель, и кукурузные мужские початки под клешами матросских наглых брюк, и спелые манго задранных кверху подбородков. Иной раз в гостях, или на шумной вечеринке, или в дышащей табачным смрадом пивной, едва услышав несущийся из-под патефонной иглы четырехдольный жесткий ритм, он уже готов был: голова поднята, руки напряжены, ноги свободны, как гибкие, нахальные, болтающиеся в воздухе лианы. Где партнерша?! А нет ее. И никого нет. Толпа вокруг — разве это люди?
Он научился быть одиноким в толпе. Научился не танцевать танго, когда оно звучало. Научился не читать стихи и не слушать их — то, что в рифму, закладывало ему уши липкой смолой. Он говорил себе: я рад и весел, я доволен и силен, что еще надо? Он знал о смерти Ольги — весь Париж судачил об этом, газеты пестрели статьями. Кабесон выставил на осеннем салоне посмертный портрет жены. Его сразу же задорого купил американский коллекционер Френсис Поллак и увез в Нью-Йорк.
Все шло прекрасно. Лучше быть не могло. И что его дернуло до трех ночи засидеться в салоне толстухи Кудрун? Он давно не заходил к ней на огонек. На диво пустынно было в салоне, обычно кишащем богемной публикой. Кудрун, расплывшаяся, уродливая, сидела на табурете около бильярдного стола, и живот стекал ей на колени, и икры стекали на лодыжки, и вся она стекала жидким тестом с табурета на пол, и он понимал — она очень больна.
— Кудрун, — сказал он ей ободряюще, — ты прекрасно выглядишь!
Она усмехнулась, всунула в рот крепкую испанскую сигарету:
— Ты бы что получше придумал.
Они ставили бокалы с бургундским прямо на зеленое сукно. Игорь брал кий и стучал Кудрун по голове. Она отхлебывала вино, брала бильярдный шар на ладонь и делала вид, что кусает яблоко и хрустит им. Веселились как дети.
Лучше бы он сидел у Стэнли до утра.
Зачем он поперся среди ночи через весь Париж!
* * *
Опять ночь, и опять заполошная беготня.
Это было уже однажды.
Он забыл. Забыл, когда.
А, когда он был еще вором и тангеро.
За ним сначала осторожно шли. Он слышал шаги, отрывистые фразы.
Прибавил шагу. Прибавили и они. Не отставали.
«Преследуют, проклятье. Нарвался. Завтра в газетенках напишут: известный актер Игорь Конефф убит неизвестными преступниками на улице… на улице…»
Не выдержал — побежал.
И за ним гнались.
Дома внезапно стали черными, слепыми. Ни одного окна не горело — это в Париже-то, городе бессонных ночей и бесовских огней! Что случилось? Он не знал. Затемнение? Но сейчас не война. Или у него что-то с глазами?
Хорошо, что горят фонари. Редкие фонари.
Из круга одного света — в круг другого.
Бежал от фонаря до фонаря.
Живей. Пошевеливай ногами, лентяй. Бегать разучился?!
Уже не бежал — летел.
Но и те, что бежали за ним — а по гулким шагам он понял: их было несколько, может быть, много, — не отставали.