Book.

Когда я говорю «мы все», я имею в виду прежде всего Розенталя, который сегодня все такой же молодой, энергичный, только уже восьмидесятишестилетний старик. А также Веру, которая до сих пор приезжает на наши встречи на своей дряхлой маленькой машине и по-прежнему твердой, как и тогда, дланью правит в своем магазине подержанных вещей, где, как и тогда, никогда не бывает покупателей. А также Энн Штраус, которая с тех пор превратилась в Ани Лапидот и у которой есть уже две собственные дочки-школьницы и один маленький сын. Кстати, старшую ее дочь зовут Эдит, по имени бабушки, как вы уже наверняка догадались.

Некоторые друзья Розенталя тоже приходят на эти встречи. Правда, с каждым разом их число уменьшается, но Гамлиель Штерн все еще появляется там, и Хайман, который был хозяином кафе «Кристалл», тоже приходит, хотя «Кристалла» уже нет и наши встречи происходят в кафе «Савион», что в Рехавии.

Может быть, кого-нибудь из вас интересует также судьба Руди Шварца? Что ж, расскажу вам и о нем. После того как Энн в наряде Эдит появилась из-за деревьев, а потом я, в свою очередь, объяснил всем присутствовавшим последовательность событий этой запутанной истории, а затем Энн, в ее очередь, рассказала всем присутствовавшим, как безрассудно она поступила, взяв у Шварца без его ведома рисунок своей матери, — после всех этих рассказов Шварц объявил, что готов немедленно и навсегда отдать ей этот рисунок. Тогда Энн сказала, что не может принять такую жертву, потому что знает, как дорог ему этот подарок ее матери. На это он ответил, что, по его мнению, этот рисунок по праву принадлежит ей и должен находиться у нее, он же просит только, чтобы ему разрешили, если он иногда захочет на него взглянуть, зайти для этого к ней домой, чему он будет очень рад, разумеется. И разумеется, Энн тут же согласилась.

И действительно, в последующие годы Руди Шварц время от времени навещал ее — сначала в Кирьят-Анавим, где она тогда жила, а потом в Иерусалиме, куда она переехала после замужества. Он не посещает наши традиционные ежегодные встречи, но Энн рассказывает, что поддерживает с ним связь и что он очень привязан к ее детям. Когда она описывает, как ее Эдит взбирается на колени к Шварцу, мне иногда начинает казаться, что в этом дуроломе из Гейдельберга, возможно, все-таки осталось что-то от человека. Но неприязнь, которую я к нему питал, так и не сгладилась с годами.

Генриха Розенталя вы и сейчас еще можете увидеть на улицах Иерусалима. Он расхаживает в тех же своих спортивных кедах, и его древняя «Лейка» все так же болтается у него на плече. Прошедшие годы почти не изменили его, только сейчас он опирается на палку с резным металлическим набалдашником. Эту палку, кстати, я тоже нашел в магазине у Веры. Он все еще живет в той же комнате в Доме пенсионеров в районе Бейт а-Керем, и его небольшой серый чемодан по-прежнему лежит там, перевязанный теми же матерчатыми поясками. Излишне пояснять, что он тоже немедленно передал Энн принадлежавший ему рисунок сияющих глаз Эдит, эту вторую часть ее прекрасного и печального лица. Энн рассказывает, что Розенталь время от времени заходит к ней и тогда берет этот рисунок в руки, долго-долго смотрит на него и молчит. Только однажды его прорвало, и он рассказал ей историю своей любви к ее матери. «Это была невероятная любовь», — сказал он и тут же добавил, что именно невероятные вещи более всего влекут к себе наши сердца.

Я вспомнил эту его фразу, когда задумал рассказать эту историю. Сначала я подумал про себя: «Да ведь мне же никто не поверит! Это же невероятно, чтобы у нас в Иерусалиме, в середине шестидесятых годов, один человек чуть-чуть не убил другого на дуэли!»

Но тут я вспомнил слова Розенталя и решил описать эти невероятные события, как они были. И мои фантазии на сей счет тоже включить в свой рассказ, как они были. И пусть границы между теми и другими остаются неясными и размытыми, как это бывает в самой жизни.