— А где мои конфеты? — с изумлением спросила внучка таинственной актрисы.
Тиллим, не ожидавший от нее такой осведомленности, растерялся:
— Постой! Какие еще конфеты? Откуда ты знаешь про конфеты? Ну да, я действительно хотел купить конфеты, но не успел — разные обстоятельства, понимаешь? А с чего ты вообще взяла, что я тебе конфеты должен?
— Так. Показалось, что ты хотел их мне подарить, — тихо произнесла Авдотья, протягивая Тиллиму деньги.
Он почувствовал, как краска стыда заливает лицо.
— Ну сдаюсь, сдаюсь. Осознал свою ошибку… Что поделаешь — забегался, закрутился… Но конфеты я обязательно занесу, вечером. Обещаю.
Издерганный, Папалексиев добрался до дома на такси. Он наконец обрел относительный покой — состояние, когда можно предаться размышлениям. Вспоминая события сегодняшнего дня, он теперь знал, кого следует благодарить за случившееся. История с конфетами была последним пунктом в мучительных раздумьях Тиллима, связанных с покушением на его свободу. Всякая попытка вмешательства в личную жизнь раздражала вольнолюбивого Папалексиева. Пробудившийся в нем сегодня воздыхатель Авдотьи Каталовой не желал быть игрушкой в чьих-либо руках и внутренне протестовал против любой опеки:
«Она что же, хочет контролировать мои чувства? Ишь ты, размахнулась! Воспитывать меня вздумала, поучать. Чуть не разорила, машину сломала… Кого хочу, того и люблю! Кого люблю, тому и подарки буду делать… Вот специально влюблюсь еще в кого-нибудь, и не в одну, а в нескольких сразу. Чем я хуже этого араба? Вообще стану ловеласом… А внучка-то вся в бабку — мысли читает! Ну и семейка!»
Обида душила Тиллима, и он осмелился доказать бабке Троеполовой свою правоту.
У входа в подъезд он кивнул уже знакомому стражу порядка и, предвкушая скорое завершение своих сегодняшних мытарств, буквально взлетел на четвертый этаж, но тут оказалось, что ключи от комнаты остались в сумке, которую Тиллим прихватил с собой на всякий случай, когда ехал в «Европейскую» выручать из беды шейха, сумка же лежала на заднем сиденье в машине, беспомощно застывшей вблизи Авдотьиного загса. Обезумев от отчаяния, Папалексиев подпрыгнул и с воинственным кличем саданул в дверь больной ногой. Устрашающий вопль сам собой плавно перешел в болезненный стон: старая, на совесть сработанная дверь не получила ни одной царапины и по-прежнему надежно преграждала вход в комнату, а страдалец Тиллим корчился на полу в коридоре. На шум из кухни выполз Лева.
— А, это ты! Я уж испугался, думал, грабители ломятся. Да что с тобой такое, может, помочь чем? — участливо поинтересовался он.
— Чем помочь? Чем помочь? Не видишь, что ли, — пятьдесят миллионов надо, — превозмогая боль, сквозь зубы процедил Тиллим.
Лева видел только то, что бедный сосед сидит на полу не в самом удобном положении и стонет, однако после такого ответа он не отказал себе в удовольствии покуражиться:
— Ну конечно! Как же это я не сообразил? Любой дурак, будь он на моем месте, сразу бы догадался, что тебе нужно ровно пятьдесят миллионов рублей. Но вот ведь, понимаешь, какая незадача: сумма-то пустяковая, да мои карманные расходы на сегодняшний день исчерпаны, а в банк до закрытия уже не успеть… Хотя я могу что-нибудь придумать, если ты согласен взять под проценты. Если процент хороший и срок невелик, я готов пошустрить.
— Дай хотя бы денег на такси! — взмолился Папалексиев, которому было совсем не до шуток.
Левины карманы, к несчастью, действительно оказались пусты — он смог бы наскрести разве что на метро. Тяжело вздохнув, Тиллим безнадежно махнул рукой, с трудом поднялся, затем снял пиджак, мешающий бегу, и, оставляя его под Левину ответственность, припадая на одну ногу, помчался на Петровскую набережную, чтобы забрать из машины ключи от комнаты. Пока бежал, думал, что возвращаться — плохая примета, но уже на месте, вознамерившись открыть дверцу «тойоты», понял вдруг, что ключи от нее покоятся в кармане пиджака. К этому времени Тиллим порядком истощил свой эмоциональный запас, так что он совершенно спокойно развернулся, словно на автопилоте, проделал трусцой обратный путь, ни слова не говоря забрал у Левы пиджак и, опять изменив направление на сто восемьдесят градусов, устремился к Неве.
Еще издалека Тиллим увидел, как гаишный эвакуатор грузит его машину.
— Что вы с ней делаете? — спросил он автоинспектора, подбежав к своему четырехколесному сокровищу и чуть не плача.
— Это ваша машина?! — грозно ответствовал гаишник вопросом на вопрос.
— Нет… — Папалексиев испугался, да к тому же вспомнил, что у него действительно нет никаких документов на автомобиль. — А что, ваша?
— Теперь уже наша. Хозяин этой машины столько раз нарушил правила, что ему придется очень долго объясняться в соответствующих инстанциях. Пусть теперь поищет свою иномарку на штрафстоянке!
С безысходным сочувствием к собственной персоне Тиллим наблюдал, как увозят под арест шикарную «тойоту-карину», обладанием которой он так и не успел вдоволь насладиться, а на заднем сиденье покорно следует в заключение хозяйственная сумка, и на дне ее томятся ключики от его, папалексиевской комнаты. Завывая, как одинокий волк, заблудившийся в незнакомой чаще, Тиллим рванул домой, готовый сокрушить злополучную дверь лбом, только бы вырваться из замкнутого круга. У парадной его встретил милицейский ефрейтор, который сменил на посту прежнего, Папалексиева видел впервые и, конечно же, впускать его без документов не собирался.
Получалось, что Папалексиев был сегодня жертвой для всех: для кидал-валютчиков, укравших его деньги вместе с паспортом, для гаишника, оставившего его без средства передвижения, для постового милиционера, который вопреки своей обязанности охранять порядок нарушал его, не пуская Тиллима домой. Нервы Папалексиева были напряжены как струны, стоило их еще тронуть — они зазвенели бы на высокой ноте и лопнули, а их хозяин угодил бы в печальное заведение, именуемое петербуржцами Пряжкой. Саморазряжаясь и не находя подходящих слов, чтобы выразить свое возмущение, Тиллим с пеной у рта стал издавать нечеловеческие, нечленораздельные звуки, рыча и воя на весь двор. На эту какофонию быстро отреагировали соседи, высунувшие в окна любопытные головы, — все как один, не сговариваясь, они признали вопившего жильцом своего дома, безошибочно определив голос, частенько пробуждающий их по утрам к активной жизни. Лишь по такому своеобразному паролю Папалексиев был пропущен в собственный подъезд.
Ворвавшись в квартиру, Тиллим бросился к своей двери, метнув на нее грозный взгляд, полный такой ненависти, что Лева, сидевший в коридоре, сразу все понял, удалился на кухню и уже через несколько секунд с удовольствием протягивал решившемуся на крайнюю меру соседу здоровенный топор, который обитатели коммуналки изредка использовали для рубки мяса. Вдвоем, да еще с помощью тяжелого холодного оружия, с дверью расправились в два счета. Тиллим вошел в раж и хотел было изрубить ее в куски, подобно тому как мясник разделывает свиную тушу, но рассудительный Лева поспешил предупредить его, что дверь еще может пригодиться и что ее в ближайшее время опять придется навешивать. Тогда Тиллим решительно шагнул в комнату, вспомнив о вожделенной цели своего прихода. Перед ним на столе мертвым грузом лежала драгоценная кипа кредитных билетов банка России. Жизнеутверждающими манипуляциями рук он распихал деньги по всем карманам штанов и пиджака, после чего незамедлительно покинул квартиру, провожаемый восхищенно-завистливым взглядом Левы.