— Я обещал прийти и, как видите, здесь. С Рождеством Христовым вас!
Ксения резко обернулась, но посмотрела на молодого человека уверенно, Арсений будто бы даже заметил радость в ее широко раскрытых глазах.
— Это вы? Со светлым праздником! А я почему-то знала, что вы обязательно опоздаете.
Арсений удивился:
— И почему же?
— Вы ведь личность творческая — внешность выдает Вас с головой, а люди искусства подвержены настроению и непунктуальны. Уж я это по себе прекрасно знаю. Могли и совсем не прийти, ведь правда?
— Неправда! — не задумываясь, ответил Арсений. — Я хотел сказать, ни в коем случае не смог бы вас обмануть, солгать вам было бы преступлением. Не простил бы себе этого.
Она улыбнулась:
— Теперь можете быть спокойны — преступления не произошло.
— Я совершенно спокоен. — А у самого внутри все пылало от невыразимого чувства нежности.
Ксения с напускной серьезностью, тоном, не терпящим возражений, произнесла:
— Тогда стойте смирно, ведите себя подобающе — мы в храме, и люди кругом.
— Слушаюсь! — охотно подыграл художник. «Она действительно ждала и рада меня видеть!» Арсений готов был поделиться своим открытием с первым встречным, и казалось, что любой сейчас понял бы его. Художник и балерина стояли рядом, молча, вслушиваясь в песнопения заутрени.
Вот народ двинулся к аналою, чтобы приложиться к праздничному образу, поклониться новорожденному Младенцу Христу. Ксения и Арсений влились в общий поток. Потом служба продолжилась, и наконец батюшка вышел на амвон с праздничной проповедью. Арсений ничего не слышал: он любовался Ксенией, ее неземным, возвышенным обликом, она же ничего не замечала, или казалось, что не замечает. И подозрительные господа, долго не спускавшие глаз с балерины и ее невесть откуда взявшегося спутника, теперь, утомленные службой, откровенно клевали носом. Прервав долгое молчание, художник опять потревожил Ксению:
— Простите, за вами следят! Вы знаете?
Девушка точно вернулась из другого, лучшего мира:
— А? Что случилось? Ах, эти люди… Конечно, знаю. Я уже привыкла.
От негодования Арсений осмелел. Незаметно для окружающих он взял Ксению за руку, сжал ее узкую изящную ладонь в своей. Она не противилась. «Какая горячая ладонь!» — подумалось ему.
— Но это же возмутительно — почему вы терпите? А давайте просто убежим! — предложил Сеня, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить тон.
Ксения кивнула, наградив художника благодарным взглядом.
Уже на улице, оказавшись в стороне от храма, она выдохнула:
— Ну, слава Богу! Если бы не вы, они испортили бы мне весь праздник своей глупой опекой.
Погода была удивительная, мороз спал, хотя еще слегка пощипывало в носу, покалывало щеки, все вокруг было полно покоя и какой-то торжественности. Искрилась алмазная пыль под ногами, и хрустело так, будто некто невидимый азартно откусывает от свежего антоновского яблока, и даже нетрудно было вообразить пьянящий яблочный аромат. В свете фонарей плавно опускались на землю снежинки, ажурные ветви деревьев, все в белом инее, смотрелись на фоне неба изысканным кружевом. Собственно, искусственное освещение было даже излишним: так чист был снег, так ярко сияла высокая луна в усыпанном звездами небе.
Словом, ночь выдалась редкостная для Петербурга, особенно для суровой зимней поры.
— Поистине чудесная ночь, — ощущение полета так и подмывало Ксению закружиться, точно она выпорхнула на сцену. — Господи! Какая красота! Мне кажется, что я слышу звуки вальса, — так дивно! С вами случалось подобное?
Десницын все никак не мог выкинуть из головы угрюмых молодчиков:
— Я думаю, госпожа Светозарова, эти люди в штатском — из жандармерии. Вами восхищаются первые лица Империи, вам рукоплещет Европа, и наверняка есть секретное указание охранять вашу персону, как охраняют государственное достояние. А с другой стороны, это унижает личность, и вам не позавидуешь…
— Не нужно об этом! — В тоне голоса, выражении лица Ксении смешались тоска и мольба. — Допустим, вы правы, Арсений, но есть в жизни вещи, с которыми приходится смириться. Все это, поверьте, очень печально… Я прошу вас, ни слова больше об этих людях!
Арсений был вынужден повиноваться и оставить больную тему. Девушка опять смотрела на него бесхитростным, почти детским взглядом:
— А вы так и не ответили, бывают у вас минуты, когда в душе звучит музыка?
Ему передалось настроение балерины, и точно само сердце заговорило:
— Я ведь художник. Иногда пишешь и вспоминаешь какую-нибудь мелодию, в зависимости от настроения, лучше что-нибудь симфоническое. В симфонии всегда богатая палитра, полифония соответствует цветовому разнообразию, а я люблю буйство красок. Вот к опере, ко всем этим ариям и речитативам у меня душа не лежит — другое дело безраздельное господство музыки, без слов… Она создает необходимое философское настроение, задает нужную ноту — в живописи ведь так важно найти верный тон. А слова уже не нужны, не нужны объяснения, и все вопросы тогда кажутся бессмысленными: достаточно просто молчать и слушать любимую музыку. Вот я готов слушать Второй концерт Рахманинова без конца, раз за разом, вспоминаешь какие-то фрагменты и всякий раз находишь что-нибудь новое. Столько этюдов написал на эти темы!
— Правда?! Второй концерт для фортепиано с оркестром вам тоже нравится? Там и лирическое, и эпическое, что-то вселенское и одновременно русское до боли. Подумать только, какое совпадение во вкусах! — Ксения готова была хлопать в ладоши, радуясь неожиданному открытию. — А я сейчас проверю, случайность это или…
— Случайности не существует, — наставительно произнес художник. — «Все на этом свете…». Сейчас вспомню… Это я когда-то вычитал у Вольтера: в общем, все на этом свете — предвозвестие [216] . Так, кажется.
— И все-таки, скажите, Сеня, кто из живописцев вам ближе всего?
Художнику было так приятно слышать это доверительно-близкое «Сеня», что он в первый момент несколько растерялся, зато потом ответил в тон балерине:
— Одним громким именем здесь не обойдешься. Боттичелли, Эль Греко, Коро, из наших — Кипренский, Нестеров и Серов, Куинджи, конечно же. И это, разумеется, не все.
Лицо ее осветилось улыбкой, затмившей луну, звезды, не говоря уже о фонарях:
— Я тоже без ума от Боттичелли, а когда смотрю Куинджи, точно оказываюсь где-нибудь в окрестностях отцовского имения. Я в усадьбе росла, на природе… Но не знаю, какое же здесь таится «предвозвестие»…
— Все очень просто: нас свела рождественская служба, чтобы мы вместе гуляли по Петербургу до утра.
Ксению позабавил такой ответ, и тут уж она не удержалась, захлопала в ладоши, закружилась в легком, полувоздушном танце. Ей вдруг захотелось бегать, прыгать, играть в снежки, как в далеком беззаботном детстве. Вальс снежинок из «Щелкунчика» — вот что слышалось ей, когда, закрыв глаза, она словно бы парила над тротуаром. Прохожие, которых немало возвращалось со службы в эти часы, приостанавливались и, задумчиво улыбаясь, наблюдали за этим почти фантастическим полетом. Запыхавшаяся девушка внезапно остановилась возле высокого, новой постройки, дома, экзальтированным жестом показала на него Арсению: