— Евгений!!! Ну, Евгений же! Неприлично заставлять дам столько ждать — на-до-е-ло! Да где вы там?
Голос принадлежал размалеванной девице в корсете и кружевных панталонах, слонявшейся из угла в угол с открытой бутылкой шампанского по спальне (комнатушка в конце коридора оказалась спальней), освещенной торшером в виде вакханки с фривольным розовым плафоном в руке…. Вторая кокотка, простоватая деваха, нежилась в огромной кровати, едва прикрыв одеялом (тоже розовым) пышные телеса. Бедная балерина в состоянии, близком к обмороку, не заходя в комнату, отпрянула в сумрак перехода, оставив кокоток в уверенности, что это пьяный хозяин заблудился в закоулках собственного дома… Перед глазами у Ксении все кружилось и плыло, ее мотало от стены к стене. Вот ранее не замеченная черная ниша! Слабеющей рукой перекрестилась, шагнула в неизвестность… и буквально слетела в полной тьме по какой-то шаткой винтовой лестнице (она была убеждена, что только крестное знамение спасло ее от гибели). Балерина перевела дух. В который уже раз за последние часы она оказалась около двери, только теперь Ксения определила это на слух: где-то совсем рядом, за невидимой преградой, дребезжал телефонный звонок, слышались голоса и скрип половиц. Женщина навалилась на дверь всем телом: дверца бесшумно открылась, но от этого не стало светлее — вход в помещение был завешен плотной тканью. Балерина осторожно отодвинула самый край тяжелой бархатной шторы и сквозь образовавшийся зазор увидела не так давно оставленную «кунсткамеру». Общество «оккультизма и магии» по-прежнему заседало за овальным столом, только неусидчивая «гимназистка» ходила туда-сюда, приставая ко всем со своей «десяткой». Ксения решила втайне наблюдать, что же будет дальше. Через несколько минут в зале послышался шум, грязные ругательства и полупьяный женский смех. Все тут же повернули головы к входу. В комнату вошел Дольской в грязном рабочем халате, в компании веселой девицы в неглиже, что звала его из спальни, а теперь висла у него на шее, продолжая прихлебывать вино прямо из бутылки. Князь, разумеется, был по-прежнему пьян, но Ксения сразу обратила внимание, что взгляд его достаточно ясен и зорок. Тот, кого она сочла было уже слепнущим, вызывающе смотрел по сторонам, и от давешней «близорукости» не осталось и следа! «Каков актер его сиятельство! — поразилась актриса балета, видевшая на сцене немало примеров талантливого перевоплощения. — Художник, музыкант — это давно для меня не секрет, но кто бы мог подумать, что он еще и лицедей… Не слишком ли много дарований для одного-то человека?» Увидев князя, сразу оживилась «серенькая» особа. Безликая девица кинулась к нему навстречу, но тот устрашающе рыкнул:
— Прочь, мокрица! Я вам уже все сказал, что, неясно?.. А ну-ка, Сержик, спусти ее с лестницы — надоела, плесень!
Сержик поспешил исполнить приказание, но дурнушки уже и след простыл. Публичная девка не переставала хохотать. Дольской и ее отстранил:
— И ты заткнись, Магдалина!
Слуга-фаворит подскочил к хозяину и с ухмылкой что-то зашептал на ухо.
— Ну что ж, пусть удивит почтенную публику. Пускай кинет десятку, если ей так неймется, а мы посмотрим и послушаем, — сказал Дольской и подал Сержику какой-то знак.
Тот куда-то юркнул. Девочка в гимназическом платьице, все прекрасно слышавшая, обрадовалась, сняла повязку с шеи, встала у самой шторы, спиной к надежному укрытию балерины, чего-то ожидая. Ксения молила всех святых: «Только бы не чихнуть, только бы не выдать себя!»
Сержик не заставил себя ждать и явился, неся в одной руке серебряный поднос с тремя высокими рюмками и небольшой книжицей в другой. Чокнувшись с фаворитом, Дольской тут же выпил, порочный слуга, разумеется, сделал то же самое. Ксения догадалась, кому предназначается третья рюмка, сожалея всей душой, что не может прекратить этот разврат! Евгений Петрович торжествующе оглядел притихшую компанию, поднял над головой книгу (кожаный переплет был без названия) и объявил, точно цирковой трюк:
— Это том «Симфоний» Андрея Белого. Сейчас дитя прочитает нам отрывок с завязанными глазами. Девочка продемонстрирует свой дар, а мы насладимся замечательной музыкой слова. Попросим, господа, попросим!
Все захлопали, точно стая нетопырей, шурша крыльями, взвилась в воздух, а Сержик отнес «гимназистке» книгу и плотно завязал ей глаза черной повязкой. Она открыла наугад и совершенно недетским отрешенным голосом, держа томик перед собой, прочла:
«Слуги принесли котел, а горбатый дворецкий снял крышку с дымящегося котла и провозгласил прибаутку.
Подавали козлятину. Грохотали пьяные рожи, свиноподобные и овцеобразные. Щелкали зубами волковые люди.
За столом совершалось полуночное безобразие, озаренное чадными факелами.
Какой-то забавный толстяк взгромоздился на стол, топча парчовую скатерть грубыми сапожищами, подбитыми гвоздями.
Он держал золотой кубок, наполненный до краев горячей кровью.
В порыве веселья затянул толстяк гнусную песню. А хор подхватывал…»
Ксении, внимательно следившей за чтением из-за шторы, было видно, что в руках ужасного ребенка совсем другая книга, и она легко разобрала настоящий текст:
«В той час приступиша ученицы ко Иисусу, глаголюще: кто убо болий есть в Царствии Небеснем. И призвав Иисус отроча, постави е посреде их и рече: .Аминь глаголю вам, аще не обратитеся и будете яко дети, не внидете в Царство Небесное. Иже убо смирится, яко отроча сие, той есть болий во Царствии Небеснем“» [211] .
Балерина, знавшая эту евангельскую проповедь наизусть, содрогнулась, страх Божий охватил ее: «За что мне такое искушение? Зачем эти люди так святотатствуют, зачем соблазняют девочку, а Евгений Петрович позволяет им, всем заправляет!» А «дитя» продолжало декламировать нараспев:
«Уже там, далеко, на опушке соснового бора сидел на камне пасмурный католик, смотря на далекие, потешные огни замка…»
Наконец сам князь махнул рукой:
— Ну хватит, хватит. Браво!!!
Поднялась буря аплодисментов. Карлики подхватили девочку и на своих маленьких, но сильных ручонках отнесли к хозяину. Дольской протянул «гимназистке» вино:
— Умница, заслужила!
Вся мерзостная публика завопила на разные голоса:
— Пей до дна! Пей до дна!!!
И началась дикая фантасмагория. Только это обстоятельство помогло Ксении выбраться из укрытия и незамеченной, чуть ли не ползком выбраться из залы. Сломя голову она выбежала из особняка. От потрясения у нее зуб на зуб не попадал, она едва могла креститься и мало что соображала. Ксения Светозарова не помнила, как добралась до дома в этот кошмарный вечер.
После обернувшегося кошмаром декабрьского вечера, когда балерина Светозарова сама «навестила» «странствовавшего» Дольского, от одной мысли о поездке в особняк на Петербургской стороне ее брала оторопь. Дня три Ксения совсем не выходила из дому (хорошо, что в эти дни она не была занята в спектаклях!), даже не покидала спальни, где, пугаясь каждого шороха, беспрестанно читала покаянные каноны и правило от осквернения. Она почувствовала себя монастырской послушницей, прошедшей через бесовский искус, которой теперь необходимо было очиститься, успокоить душу в строгом затворе. Когда Ксения появилась на очередной репетиции, никто не заметил в ее облике следов пережитого, но на сердце молодой женщины так и не унималась тревога. Все происходившее представлялось каким-то наваждением, мороком, но наваждение это было явным, реальным стечением обстоятельств, затянувших Ксению в свой коварный водоворот. Никольские морозы 1913 года выдались на редкость крепкими, само время застывало подобно невской воде — дни тянулись медленно. Несчастной балерине, превратившейся в одно сплошное переживание, порой и вовсе казалось, что наступила полярная ночь. На исходе недели «его сиятельство» собственной персоной пожаловал к Ксении. Он был, как всегда, надушен, напомажен и уверен в себе, из чего можно было сделать вывод, что ни о каком визите Ксении в его особняк Евгений Петрович и не подозревает, а совесть его кристально чиста. Когда же та, едва сдерживая волнение, осторожно спросила «жениха» о причине столь длительного безвестного отсутствия, князь поведал, что задержался у монахов на Святой горе (как он выразился, «грех было не задержаться в гостях у самого Целителя Пантелеймона!»), потом, желая продлить благочестивые странствия, на обратном пути останавливался в Киево-Печерской, а напоследок, в Сергиевой лавре, и вот «чуть не с вокзала явился к самому близкому человеку на этом свете». Князь продолжал делиться впечатлениями о поклонении мощам, о строгом посте, который сам на себя наложил, у Ксении же все это время перед глазами были отвратительные образы недавнего сборища… У ног балерины уже стояли корзины цветов, какие-то роскошные шоколадные наборы были разложены вокруг, вот только среди подарков — ни одной «святыньки» с Афона! Главное, что не укладывалось в голове у Ксении: «Ведь этот человек любит меня и в то же время смеет так изворачиваться, лицемерить! Высокая любовь в согласии с беззастенчивой ложью?! Это невозможно, несовместимо!» Дольской, со своей стороны, тоже был озабочен и озадачен: он ожидал увидеть балерину Светозарову, «его Ксению», обрадованной долгожданным свиданием, и вот теперь-то наконец прорвутся наружу нежность и ласка, столько времени сдерживаемые молодой женщиной, — ничего подобного не происходило! Ответом на его «откровенный» рассказ были лишь горькие рыдания, которым князь не мог найти объяснений. Тогда он впервые позволил себе то, что в романах принято называть «вольностями», попытался привлечь Ксению к себе, поцеловать. Балерина больше не плакала, но решительно отстранилась от него, заявив, что это совсем лишнее, не ко времени, что она занята сборами — ей необходимо срочно уехать, встретиться с духовным отцом, что в пост и рождественские праздники она вообще никого не хотела бы видеть.