«Вообще-го не стоило бы с ним особенно откровенничать», — подумала вдруг Ксения, чувствовавшая себя неловко в приюте таинственного «живописца».
Хозяин нажал невидимую кнопку электрического звонка, и из коридора-лабиринта мгновенно явился красивый юноша лет шестнадцати в черном костюме, брюках и курточке со сверкающими пуговицами и золоченым галуном на стоячем воротничке. Он покорно кивнул головой, шаркнул каблуками и спросил с едва уловимой игривостью в тоне:
— Что угодно, ваша милость?
— Ты, Сержик, свари-ка нам кофе и подай в… — фраза оборвалась, словно Евгений Петрович подбирал подходящее слово, — в мастерскую!
Юный слуга переспросил:
— Куда?
Князь повысил голос:
— В залу с антресолью, в мастерскую! Разве у тебя плохо со слухом? И приготовь по-турецки, воду со льда не забудь принести. Да смотри поживее!
Юноша неспешно отправился на кухню, ворча под нос. Ксения смущенно проговорила:
— Не стоило так строго — он ведь совсем еще мальчик.
— Мальчик! Хм… Уверяю вас, если бы вы знали, что это за мальчик, не стали бы за него вступаться: отец с матерью последняя рвань, продали мне его как домашнюю живность и рады, что избавились, а он не успел и месяца пожить здесь, так возомнил о себе невесть что. Хорош отрок!
Евгений Петрович побагровел от возмущения, а балерина совсем было растерялась:
— Позвольте, разве в наше время торгуют людьми?! Я думала, в британских колониях, но и там…
— Не только. Торгуют везде, был бы спрос. В наш век человек не менее дик и груб, чем прежде, если не хуже. Но давайте не будем об этом, драгоценнейшая, — спохватился Дольской. — У нас с вами высокие цели, и незачем погружаться в грубую реальность. Решили, что я «рабовладелец»? Напрасно. Взял парнишку из нищей семьи, и теперь он учится в университете.
— Однако грубость с ним вы принимаете как должное?
Хозяин жестом пригласил гостью следовать за ним, по пути объясняя:
— Мне эта дикость так же отвратительна, как и вам, но в данном случае слугу давно уже следовало проучить. А вот мы, кстати, и в мастерской — располагайтесь, прошу вас!
Они оказались в средних размеров шестиугольной зале (это было легко заметить по потолку). Вдоль стен стояли высокие книжные шкафы, за стеклами тускнели полустертой позолотой желто-коричневые кожаные корешки без единого названия. В нишах между шкафами застыли бледные изваяния неведомых персонажей древней мифологии. Стены в зале на три четверти высоты были обшиты красным деревом, а под потолком располагался балкон, который Дольской назвал антресолью и куда вела узкая лестница с перилами, плавно переходящими в балюстраду, окружавшую залу. Мастерская, на взгляд Ксении, больше напоминала библиотеку строгого ученого мужа, а назначение балкона и вовсе было ей непонятно. «Инструментарий» живописца — мольберт, новые кисти, нетронутые тюбики с красками, лежавшие рядом грудой прямо на полу, да еще палитра без единого пятнышка, в буквальном смысле «tabula rasa» [118] — все это почему-то казалось чуждым вкраплением в интерьере. Сам художник предложил ей сесть в одно из удобных кресел, окружавших столик с высокими часами в центре, увенчанными небольшой бронзовой скульптурой Гермеса и накрытыми герметичным стеклянным колпаком. Князь возложил большую ладонь поверх часов:
— Это подарок петербургских негоциантов. Полагаю, думая о высоком, следует прочно стоять на земле.
«В этот город торговли небеса не сойдут!» [119] — вспомнилось вдруг Ксении, и она почувствовала, как тоскливо заныло сердце:
— Так здесь вы и пишете? А я думала, в мастерской художника все должно быть под рукой.
Евгений Петрович пояснил:
— Художник художнику рознь, и у каждого свои привычки. Я, к примеру, не выношу беспорядка. У меня здесь каждый раз тщательно прибирают после работы. Чувствую, что вам не нравится. Разочарованы, верно? Думали, здесь сплошные холсты, подрамники, мольберт посередине и какая-нибудь вещь в работе. Как видите, все не так. Я не столь уж часто пишу, больше читаю. Для душеспасения.
Ксения оживилась, осмелела:
— Вот как? Ну и чем же вы спасаетесь, Евгений Петрович? У вас такая обширная библиотека. Откройте мне тайну. Что это за книги?
— Да, в основном, духовные. От дедов и прадедов. «Преданья старины глубокой», — Дольской покрутил ус, — труды по богословию, святых отцов творения, летописи, жития.
— Л вы какие жития больше любите читать — Димитрия Ростовского или старые «Четьи-Минеи» митрополита Макария? — Ксения словно экзаменовала его.
— Я, мадемуазель Ксения, люблю и те. и другие, а читаю по настроению. Бывает, что и в древние «Минеи» заглядываю, чаще в пост, коща душа требует строгого чтения. Да и современных философов не отвергаю. Что греха таить? Ведь НУЖНО искать смысл в жизни, в любви. Интересовались, наверное, «Смыслом любви» Соловьева?
— Нет, — призналась Ксения.
— Тогда, конечно, имеете представление о православном неоромантизме Бердяева?
— И опять нет. У меня не хватает времени на философские сочинения да и современным философам, признаться, мало доверяю — все эти «нео» меня отпугивают. А вы читали «Мою жизнь во Христе» батюшки Иоанна Кронштадтского?
Прагматика Дольского бросало в дрожь от одного упоминания всенародно почитаемого «попа-черносотенца», но он сдержался:
— Не удосужился ознакомиться.
— Ну вот видите! А это действительно то, с чем следовало хотя бы, как вы говорите, ознакомиться. Там дух подлинной Веры! — воспрянула девушка, которой приятно было наставить любителя необогословия, по делиться своим духовным опытом.
— Я бы хотел в совершенстве знать греческий, чтобы в подлиннике читать святых отцов, но — увы! — в классической гимназии первым учеником не был, потом учился на химическом факультете университета, и тоже не блестяще. Вот латынь — другое дело! Частенько открываю «Ars Amandi» [120] , наслаждаюсь, а вот языка матери, к своему стыду, не знаю… — притворно посетовал хитрый Евгений Петрович.
— Мне тоже жаль, что я не знаю греческого. В хореографическом училище учат совсем другому, — заметила Ксения не без грусти. — Давайте уж лучше о живописи поговорим — любопытство разбирает, как вы собираетесь меня писать?
Князь оживился:
— Что значит «как»? Вот здесь поставим мольберт. Вы будете тут, можно сказать, отдыхать в кресле, если хотите, прямо в этом платье — оно необычайно вам к лицу! — и этих замечательных бусах. Кстати, какой это камень, не черный ли жемчуг Бенгальского залива?