— Это обыкновенный янтарь Балтийского моря.
— Да? — Князь был обескуражен («Прима Императорского балета носит бижутерию!»). — Так вот. Я буду вас писать как вы есть — ваш образ не требует прикрас. Можно, конечно, повесить сзади какую-нибудь драпировку, но в этом я тоже не вижу необходимости: вот именно так и напишу на фоне книг и антиков. По-моему. великолепно?
Ксения произнесла только:
— Вы художник — вам виднее.
После этого последовала долгая пауза: будущая модель и «автор» воображали творческий процесс. Тут подоспел нагловатый Сержик с дымящимся кофейником, двумя маленькими чашечками и стаканами холодной воды на никелированном металлическом подносе — по последней европейской моде.
Гостья внимательным взглядом обвела мастерскую, словно бы что-то искала, затем перекрестилась и, сделав первый глоток, на мгновение блаженно зажмурилась: кофе, действительно, оказался отменный, крепчайший и с кардамоном. Евгений Петрович тотчас посоветовал:
— Ну, что я говорил? Пейте без сахара и сразу запивайте водой. Эффект удивительный — контраст горячего и холодного обостряет вкус. Я только так и пью.
Крепким, приятно горчащим напитком наслаждались поначалу молча. Художник нарушил это молчание первым:
— Я очень рад, что мне удалось уговорить вас позировать. Только, дражайшая мадемуазель Ксения, от вас потребуется чуточку терпения: чтобы результат оправдал ожидания, я буду работать долго. Вы ведь не возражаете?
Ксения поставила на стол пустую чашку:
— Пока не возражаю, а там видно будет…
После того как княжеский мотор благополучно доставил балерину домой, в окне ее спальни зажглась и долго еще сияла лампада. С молитвой «Скоропослушнице» на устах Ксения уснула.
До конца срока, определенного пресловутым господином Смолокуровым, оставалось полтора дня. «Конечно, замечательно, что я уговорил Арсения, — рассуждал скульптор, — но ведь это даже не полдела, все вилами на воде писано. Пойдет ли заказчик на такие условия, станет ли ждать Бог знает сколько времени? Непременно нужно попробовать хоть как-то его задобрить, хоть какие-то отступные предложить! Времени-то совсем мало, а что делать? Собрать денег по знакомым, сколько дадут, сколько успею. Действуй, действуй, Вячеслав!» Звонцов бегал, колесил по Петербургу, собирая по всем близким знакомым и дальним родственникам, тревожа всех, кто, по его мнению, не отказал бы, вошел бы в деликатное положение. Сочувствующих оказалось немало, готовых на пожертвование и даже на одолжение — единицы. За все про все до вечера набралось двести пятьдесят рублей. Вячеслав Меркурьевич не стал, однако, рвать на себе волосы, хотя следующий день был для него сплошным унижением. Сначала пришлось прибегнуть к помощи старика Кричевского. Узнав о случившемся, галерейщик долго ахал и охал, попрекал Звонцова за погибшие копии, сетовал о несчастной участи, преследующей его, как весь род Моисеев, сравнивая себя со страдальцем Агасфером. Наконец Звонцову удалось выпросить у старика сто рублей под сумасшедший процент. Последний визит был для скульптора самым мучительным: «Может быть, у Арсения все же есть хоть что-то, может быть, он даст?!»
На мансарде у друга скульптор в отчаянье закатил истерику: снова умолял о помощи, грозясь туг же, что того замучат муки совести; попутно сочинив про новые нападки масонов, которые срочно требуют первый взнос, а найти щедрого купца ему уже никак не успеть. Сеня отдал Звонцову триста двадцать рублей — все, что умудрился сэкономить за годы работы над заказом. Таким образом, результатом нечеловеческих усилий Вячеслава Меркурьевича оказались собранные примерно семьсот рублей — сумма сама по себе немалая, но не сравнимая даже с давно потраченным авансом. Что уж тут было вспоминать о полном размере назначенной компенсации?
На третий день, часа в три пополудни, Звонцов услышал громкий стук в прихожей и моментально вспомнил фатальный рефрен бетховенской симфонии. Деваться было некуда. И хотя в звонцовское ателье, где теперь оставалась единственная ценность, нуждающаяся в охране, — его собственная жалкая персона, попасть теперь было непросто, Вячеслав Меркурьевич с молчаливой покорностью поднял массивный накидной крюк: он не сомневался, что пришел сам заказчик.
Господин Смолокуров был не только статный, широк в плечах, так что закрыл собой дверной проем, но и ростом, как говорится, верста коломенская. Все в нем указывало на важность персоны: аккуратная стрижка, холеные усы и борода, тонкий запах духов, костюм безупречного покроя, сшитый, вероятно, самым дорогим портным. Котелок на голове иссиня-черного бархата и лакированные штиблеты, начищенные до такого блеска, что скульптор увидел в них отражение своего уменьшившегося в размерах лица. Крупные пальцы, на одном из которых Звонцов заметил старинный драгоценный перстень с бриллиантами, крепко держали ореховую трость с серебряным набалдашником — им-то господин, видимо, и колотил в дверь. Изысканность, которой отличалась каждая мелочь в образе этого, в буквальном смысле, большого человека, указывал на его аристократическое происхождение. Вячеслав Меркурьевич пожирал его глазами, как провинившийся вассал своего сюзерена: «Вот тебе и купец! Такой лоск можно впитать только с молоком матери… Если он действительно коммерсант, то фигура посерьезнее иного природного барина». Звонцов не успел сказать и слова, а гость уже наступал на него, заставляя пятиться:
— Ну что встал на проходе, как истукан? Вижу, сразу узнал: чует кошка, чье мясо съела! Я по твою душу. Картины-то куда дел? Не писал, наверное, вовсе, и аванс, пожалуй, пропил, свободный художник? Устроил тут цирк. Не иначе, обмануть меня задумал?!
Звонцов отступил внутрь, Смолокуров же хозяйской поступью обошел прихожую, затем, разглядывая помещение с таким видом, будто вообще не замечает скульптора, переместился в мастерскую. Язык едва повиновался Вячеславу Меркурьевичу, но «ваятель» дерзнул пролепетать в свое оправдание:
— Я, в некотором роде, честный дворянин! Ничего я не пропивал… случилось страшное недоразумение… Ваш посыльный видел последствия, он должен был вам передать: я готов повторно написать картины. Но мне нужно время…
— А что же мы тогда в полицию не обратились?.. Ты меня очень разочаровал, — все в том же грозном тоне продолжал заказчик. — Срок вышел, и картины твои мне теперь без надобности. А кредитов не даю — это не в моих правилах и не по моей части… Денег у тебя, разумеется, нет? Вижу, что в кармане блоха на аркане. На каторгу, небось, тоже не хочешь, значит, придется отрабатывать…
Звонцов был ошарашен заявлением о том, что картины больше не нужны: «Значит, зря уговаривал Сеню писать… Что же мне этот паршивец, этот мальчишка тогда наговорил… И как это понимать: „придется отрабатывать“?»
— А… А, простите, а что же я должен делать?
Звонцов совсем сник под уничтожающим взглядом. С высоты смолокуровского роста презрительно прозвучало:
— Барыню плясать! Ха-ха-ха! Будешь делать все, что я прикажу, — ты теперь мой раб.