— Мне хотелось бы прожить жизнь так же, как ты, мама.
Ее мать понимает эти слова следующим образом: «Мне бы хотелось быть такой же счастливой, как ты, мама».
Она вздыхает:
— На все Божья воля, Колетт.
Поцеловав дочь, она берет ребенка на руки и направляется к дому. Я смотрю ей вслед: она идет через сад, все еще красивая и гордая, несмотря на седые волосы. Удивительно, что в столь зрелом возрасте у нее легкая и уверенная походка. Да, именно уверенная: это поступь женщины, которая никогда не совершала бесчестных поступков, которая никогда не бежала на свидание, еле переводя дух, которая никогда не замирала, изнемогая под бременем постыдной тайны…
Колетт, испытывая, видимо, то же чувство, говорит отцу, беря его за руку:
— Мама… она как закат после прекрасного дня…
Он улыбается ей:
— Ничего, моя девочка… Твой будет столь же приятным и спокойным. Ну, давай, поехали поскорее, — говорит он. — Нам предстоит дальний путь.
В течение всей поездки Колетт кажется мне более веселой, чем когда-либо со дня гибели Жана. За рулем Франсуа. Она сидит рядом со мной на заднем сиденье. Стоит чудесный теплый день бабьего лета. Лишь голубизна неба, более прозрачного, чем в августе, резкие порывы ветра да редкие багровые листья в живой изгороди намекают на приближение осени. Уже через несколько мгновений Колетт начинает смеяться и оживленно болтать, чего с ней не случалось уже очень давно. Она вспоминает долгие прогулки, которые совершала в детстве с родителями по этой же самой дороге:
— А помнишь, папа… Это было еще до рождения Анри и Лулу. Жорж был самым маленьким, его оставляли с няней, и мое удовольствие усиливалось от удовлетворенного самолюбия. Какое это было блаженство! Приходилось долго ждать этого события. Иногда больше месяца. Затем начинали готовить корзины с провизией. Ах, какие вкусные были пирожные!.. Сейчас у них уже не тот вкус. Мама месила тесто, и ее красивые обнаженные руки были по локоть в муке, ты помнишь? Иногда с нами отправлялись друзья, но чаще мы были одни. После пикника мама укладывала меня на травке, а ты читал ей вслух. Ведь так? Ты читал ей Рембо и Верлена, а мне так хотелось побегать… Я оставшись на месте, почти не слушая и думая о своих играх, о долгом дне впереди, и я наслаждалась этим… этим совершенством, которым были полны тогда мои любимые занятия.
Постепенно ее голос становится все глуше и глубже, и видно, что она забыла про отца и обращается только к себе самой. Минуту она молчит, затем вновь начинает рассказывать:
— Помнишь, папа, однажды у нас сломалась машина? Нам пришлось идти пешком, и поскольку я очень устала, вы с мамой попросили крестьянина, проезжавшего мимо на груженной сеном телеге, посадить меня на облучок. Я помню, что из веток и листьев он соорудил нечто вроде навеса, защищавшего меня от солнца. Вы шли за телегой, а крестьянин понукал свою лошадь. И вдруг, думая, что вас никто не видит, вы остановились посреди дороги и поцеловались… Ты помнишь? А я внезапно выглянула из-под веток, образовавших вокруг меня нечто вроде маленького шалаша, и закричала: «Я вас вижу!» И вы расхохотались. Ты помнишь? В тот вечер мы зашли в огромный дом, где не было ни мебели, ни электричества, а посреди стола стоял большой подсвечник из желтой меди… Забавно, я ведь об этом совсем позабыла и вдруг сейчас припоминаю. Но, может, это был сон.
— Да нет, — говорит Франсуа, — это было в Кудрэ, у твоей старой тети Сесиль. Тебе хотелось пить, и ты плакала, и вот мы зашли попросить для тебя стакан молока. Твоя мама не хотела заходить, не помню почему, но ты так вопила, что нам ничего больше не оставалось. Тебе тогда было шесть лет.
— Подожди-ка… Сейчас я припоминаю старую даму с накинутой на плечи желтой косынкой и девочку лет пятнадцати. Значит, это была ее воспитанница?
— Ну да, твоя подруга Брижит Декло, следовало бы сказать Брижит Онет, так как в скором времени она выйдет замуж за этого парня.
Колетт замолчала, задумчиво поглядывая вокруг, затем спросила:
— Значит, это уже решено?
— Да, объявление опубликуют в воскресенье, — ответил он.
— Ах, так!
У нее задрожали губы, но она спокойно сказала:
— Надеюсь, они будут счастливы.
Она не проронила больше ни слова до того момента, когда Франсуа решил выбрать самый длинный путь на Малюре, чтобы не проезжать через Мулен-Неф. Минуту поколебавшись, она дотронулась до его плеча.
— Папа, не думай, пожалуйста, что мне тяжело будет вновь увидеть Мулен. Наоборот. Понимаешь, я его покинула в тот же день, когда похоронили бедного Жана, и тогда все было настолько угрюмо и тягостно, что я сохраняю грустные воспоминания, и это в некотором смысле несправедливо… Да, несправедливо по отношению к Жану. Я не могу толком объяснить, но… Он сделал все возможное, чтобы я была счастлива и полюбила этот дом. Я бы хотела придать своим воспоминаниям больше света, — тихо и натянуто добавила она. — Я бы хотела вновь увидеть речку, может, это избавит меня от страха воды.
— Этот страх и сам собой пройдет, Колетт. Стоит ли…
— Ты считаешь? Но я часто вижу дом во сне, и он кажется мне таким зловещим. Хорошо бы вновь увидеть его в солнечный день, как сегодня. Прошу тебя, папа.
— Как хочешь, — наконец отозвался Франсуа, и машина повернула обратно.
Мы проехали мимо Кудрэ (Колетт грустно и ревниво взглянула на открытые окна), затем по лесной дороге, через мост, и я увидел Мулен. Работавшие на ферме люди заметили нас, но поскольку они нас не поприветствовали, я спросил у Колетт, те ли это самые арендаторы, которых я знал и которые послали своего сына в Кудрэ в ночь трагического происшествия.
— Нет, — ответила она. — Мать того семейства была кормилицей Жана, и с тех пор как мой муж погиб, она чувствовала себя здесь неуютно. Срок их аренды закончился в октябре, и они не захотели ее возобновить. Сейчас они в Сент-Арну.
Объясняя, она трогала отца за плечо, чтобы заставить его остановиться. Как я говорил, стояла чудесная погода, но осень была уже так близко, что, едва солнце скрывалось, сразу становилось холодно и все внезапно мрачнело; этого никогда не случается в середине лета, когда даже в тени ощущаешь какое-то скрытое тепло. Пока мы смотрели на Мулен-Неф, солнце заслонила туча, и река, до этого веселая и сверкающая, казалось, померкла. Колетт откинулась на сиденье и закрыла глаза. Франсуа тронулся с места и через несколько мгновений пробормотал:
— Не следовало мне тебя слушать.
— Нет, — слабым голосом ответила Колетт, — думаю, это невозможно забыть…
В Малюре заканчивали полдник или, как он здесь назывался, «обед в четыре часа пополудни». Люди собирались вернуться к работе. Они все сидели в зале. Малюре — это замок, который раньше принадлежал баронам Кудрэ. Сто пятьдесят лет назад имение тети Сесиль также было его частью. Тогда разорившееся аристократическое семейство покинуло эти края, а их имение было разделено на доли. Дед Жана Дорена построил Мулен-Неф и купил замок, но он не рассчитал своих ресурсов или, ослепленный своим вожделением, не заметил, в каком плачевном состоянии находился дом. Он быстро осознал, что не в силах его реставрировать, и начал сдавать его в аренду, что продолжается и до сих пор. У замка одновременно гордый и жалкий вид: в просторном парадном дворе сегодня расположены курятник и крольчатник, на площадке перед домом срубили все каштаны и теперь сушат белье, а над входом висит разбитый во время революции герб. Проживающие здесь люди (их фамилия Дюпон, но их называют дю Малюре, по здешнему обычаю отождествлять человека с его владениями, так что отличить одного от другого уже невозможно) не очень любезны, недоверчивы; они почти дикари. Малюре находится далеко от города; его, как полоса укреплений, окружает густой лес, в который превратился бывший помещичий парк. Зимой крестьяне никого не видят на протяжении шести-восьми месяцев. Не имеют они ничего общего и с нашими зажиточными фермерами, у которых хорошо подвешен язык и чьи дочери пользуются косметикой, а по воскресеньям носят шелковые чулки. Дю Малюре бедны и еще более скупы, чем бедны. Их мрачное настроение находится в идеальной гармонии с их ветхим замком, полном пустых комнат. Половицы оседают под ногами, со стен опадает каменная облицовка, а с крыши — шифер. В бывшей библиотеке держат свиней; в доме развешана шерсть, а камины такие громадные, что в них никогда не разводят огонь: на дрова ушел бы весь лес. В замке имеется одна чудесная спаленка с раскрашенным альковом и глубоким окном; в алькове хранятся яблоки, заготовленные на зиму, а вокруг окна, как гирлянды, висят золотистые связки лука.