— О Боже.
Джек как-то встретил сотрудницу Красного Креста, с которой познакомился еще в Лондоне, и скорее от одиночества, чем по какой-либо иной причине, провел несколько ночей в ее квартире, не получив от этого большого удовольствия.
— Разумеется, мистер Эндрюс, вы тоже можете нанять детектива, хотя я полагаю, что до развода она будет проявлять большую осторожность. И все же шансы на успех есть. Я знаю одно очень хорошее калифорнийское агентство, которое в прошлом неоднократно добивалось блестящих результатов, и…
— Нет, — отрезал Джек.
Он вспомнил завтрак в саду. Ни при каких обстоятельствах он не пошлет полицейских следить за женщиной, которая в то далекое утро сидела напротив него.
— Нет, — тихо повторил он. — Забудьте об этом.
— Могу сообщить вам нечто приятное. Ваша пенсия останется нетронутой. Закон это гарантирует.
— Спасибо старому доброму дядюшке Сэму. — Джек встал.
— Мне нужны ваши инструкции, — произнес мистер Гарнетт. — Каким образом я должен оспаривать правомочность ее притязаний?
— Не делайте этого. Меня здесь не будет. Я уеду в Европу.
— Я знаю адвокатов вашей жены, — заявил мистер Гарнетт. — Они… безжалостны. Они пойдут на уступки лишь в том случае, если вы станете защищаться и выдвинете встречный иск… Если ваша жена вела себя так, как вы сказали… вполне возможно, нам удалось бы разыскать свидетелей… гостиничных портье, горничных, шоферов…
— Не надо. Дайте ей то, что она просит. Постарайтесь оставить мне что-нибудь, но если это не удастся сделать без названных вами мер, уступите ей.
— Мне очень жаль, мистер Эндрюс. — Гарнетт встал, собираясь прощаться. — Да, еще кое-что. Ваша жена также претендует на автомобиль, на котором вы уехали в Нью-Йорк. Похоже, она добивается его конфискации. Я, конечно, приму необходимые контрмеры.
Джек расхохотался:
— Отдайте ей автомобиль. У меня все равно не останется денег на бензин. Отдайте леди все.
Не так-то легко спасти то утро в саду, подумал он, покидая контору адвоката.
Скоро над руинами, монументами, телевизионными антеннами Рима забрезжит рассвет. Пора подводить итоги ночи. Он услышал забытые голоса и песни, открылись и стали кровоточить старые раны, призраки ожили и вновь растаяли; оказалось, что хрупкое, неустойчивое настоящее покоится на разрушающихся колоннах прошлого; мертвецы восстали из могил, предостерегающе покачивая указательными пальцами.
Среди этой шумной веселой компании…
Смерть.
Он снова вернулся в Настоящее; терпеливое, ждущее, оно лежало рядом с ним на гостиничной подушке. Он словно попал в осаду. Ночные приступы измучили его, утренний перезвон церковных колоколов звучал как отголоски канонады. Душевные силы, которые помогли Джеку пережить ранения, госпитали, неудачи, потерю любви, теперь, казалось, покидали его. Чувствуя на губах вкус свежей крови, он слышал сквозь полудрему чей-то шепот: «Ты не вернешься живым из Рима».
«Вероника, — подумал он. — Почему ее нет здесь? Почему она отсутствует, черт возьми?» Джек зажмурил глаза и увидел ее прекрасную фигуру. Его охватило желание. Если бы она лежала рядом с ним, все было бы иначе.
Римское утро. Слышен треск «веспы», эхо которого отражается от древних красно-коричневых стен; звонят колокола. Церкви Сант-Андреа делла Валле, Санта-Мария сопра Минерва, Сантиссима Тринита деи Монти, Сан-Луиджи де Франчези, Санта-Мария делла Паче приветствуют ювый день, сменяющий ночь кошмаров.
В церкви Санта-Мария ин Трастевере служат мессу. Пять старух в черных платках согнулись на холодном каменном полу; они внимают молодому сонному священнику, который повторяет: «Господи, помилуй, Господи, помилуй».
Впереди у них трудовой день — мытье полов в больницах, конторах, отелях. Возле дворца Фарнезе оживает рынок; на подстилке из соломы лежат цветы и сицилийские артишоки, апельсины, средиземноморская кефаль, краснобородка, камбала, треугольники пармского сыра, свиная ливерная колбаса, салями. Последние шумные посетители вываливаются из ночного клуба, размещенного в подвале на виа Венето; они громко смеются, говорят на полудюжине языков, садятся в машины; ревут моторы, над улицей стелется голубая дымка. Пьяный, ударивший Джека, беспокойно спит в гостиничном номере; костяшки его пальцев слегка распухли; его ждет тяжелое утро, пробуждение, и еще во сне он готовится принять две таблетки аспирина, за которыми последуют сельтерская и «Кровавая Мэри». Полицейский, дежурящий на виа Боттедже Оскуре, напротив штаб-квартиры коммунистической партии и дома испанского посла, прижался к стене, спасаясь от ветра; он пытается угадать, кто будет митинговать сегодня, на чьи головы опустится его дубинка. Морской пехотинец, охраняющий американское посольство, ждет конца смены, радуясь, что ему досталась ночная вахта — ночью студенты, возмущенные египетскими, венгерскими или алжирскими событиями, не устраивают демонстрации. Морской пехотинец лениво пытается понять, почему итальянские студенты испытывают потребность заявить о своем возмущении произволом властей в Африке и Центральной Европе, что заставляет их маршировать, размахивая флагами, перед посольством США в Риме. Тибр несет свои воды, зажатые каменными берегами, мимо Кастель-Сант-Анджело и Дворца правосудия; узкий, прирученный поток скользит сквозь Историю к морю, мимо Остии, некогда процветающего портового города с населением в двести тысяч человек, от которого остались одни развалины.
На пьяцца Колонна грохочут грузовики с утренними газетами, извещающими о скандалах и кризисах; на улице, ведущей к Колизею, рабочие возводят деревянные трибуны для парада; из открывающихся кафе разносится аромат кофе; последние шлюхи неохотно покидают пьяцца Барберини, где постоянно бьют фонтаны и вода падает на мускулистые плечи, поднятую голову, рыбий хвост бронзовой фигуры, олицетворяющей море и сушу.
По всему городу женщины встают с постелей, чтобы отправиться за хлебом, готовить завтрак, собирать детей в школу; беззвучно стонут мужчины, заставляя себя влезать в пропитанную вчерашним потом одежду, готовясь к тяготам изнурительного трудового дня.
Ясный, ветреный, зеленовато-розовый средиземноморский рассвет касается белых стен Париоли, наспех возведенных миллионерами эпохи Муссолини и достроенных в годы реализации плана Маршалла; первые нежаркие лучи солнца падают на купол Ватикана, вершины ив, растущих в саду Борджезе, обнаженную голову Гарибальди, статуя которого стоит на Яникуле. [43]
Светлеет и в гостиничном номере, где Джек, захваченный в плен прошлым, лежит без сна и слушает голоса ушедшего века…
Джек взглянул на часы в кожаном футляре. Пора вставать. Он поднялся с кровати, побрился. В ярко освещенной ванной собственное лицо показалось Джеку усталым, измученным, он порезал бритвой шею, кровь долго не останавливалась.