— Павел, мне нужна шуба. Ты же понимаешь, что мне нельзя простужаться, ради здоровья нашего ребенка. И не кроличью. Я знаю, тебе это по средствам. Нет, я не намекаю на то, чем ты подрабатываешь, просто я трезво смотрю на вещи.
Павел швырнул свою салфетку прямо в суп и, не притронувшись к еде, вышел из-за стола.
Он попытался позвонить Морозову домой, но, тщетно прождав в течение пяти минут, положил трубку. После этого Павел сел на кровать и опустошил бутылку водки. Товарищ Соня собралась и ушла на заседание педсовета в какую-то вечернюю школу для безграмотных домработниц. Павел прикончил еще одну бутылку.
Затем он решительно встал — его слегка покачивало из стороны в сторону — и туго затянув пояс своей меховой куртки, направился к Морозову домой. Павел позвонил в дверь три раза. Никто не открывал. Безразлично облокотившись о стену, он продолжал держать палец на кнопке звонка. За дверью было тихо. Тут Павел вдруг услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. На всякий случай он спрятался в самом дальнем углу лестничной площадки. Шаги стихли этажом ниже, и Павел услышал, как сначала открылась, а потом закрылась дверь. Он смутно осознавал, что его не должны здесь видеть. Достав из кармана свою записную книжку и прислонив ее к стене, при проникающем в подъезд свете уличного фонаря, он вывел:
«Морозов, ублюдок!
Если ты не вернешь мне долг до утра, то будешь завтракать в ГПУ.
Надеюсь, ты меня понял.
С наилучшими пожеланиями.
Павел Серов».
Павел сложил записку и просунул ее под дверь.
По истечении пятнадцати минут Морозов бесшумно вышел из ванной комнаты и на цыпочках прошмыгнул в коридор. Он нервно прислушался. На лестнице было тихо. Вдруг его взгляд привлек слабо различимый в темноте клочок бумаги, лежащий на полу.
Склонившись над лампой в гостиной, Морозов прочитал записку. Он побледнел.
Раздался телефонный звонок. Вздрогнув, Морозов замер как вкопанный. Ему вдруг показалось, что тот, кто находится на другом конце телефонного провода, мог увидеть его с запиской в руке. Он затолкал клочок бумаги в карман и, дрожа от страха, поднял трубку. Звонила старая тетушка Морозова. Тяжело сопя, она попросила денег взаймы. Морозов назвал ее старой сукой и повесил трубку.
— Подбирай выражения, — через открытую дверь спальни раздался пронзительный голос Антонины Павловны, которая причесывалась, сидя за туалетным столиком. В ответ на это разъяренный Морозов взвился:
— Если бы не ты и не этот твой чертов любовник…
— Он не мой любовник — пока! — завизжала Антонина Павловна. — Неужели ты думаешь, что если бы он был им, я бы ползала на четвереньках перед таким старым гнусным дуралеем, как ты!
Они разругались.
Морозов забыл о лежащей в его кармане записке.
* * *
Потолок ресторана, расположенного «на крыше» гостиницы «Европейская», был выполнен из стекла; казалось, что на присутствующих неумолимо надвигается черная пустота, давящая с большей силой, чем свод, сооруженный из стальных пластин. Горел желтый свет, который приглушался легкой пеленой из табачного дыма, жары и беспросветной мглы за стеклом. Лежащее на белых столиках серебро было начищено до блеска.
На бриллиантовых запонках людей и в капельках пота, проступившего на их раскрасневшихся лицах играли желтые искорки. Публика вожделенно склонилась над тарелками; все недоверчиво и поспешно пережевывали пищу; они не просто беззаботно проводили время в ночном кабаке — они насыщались.
За угловым столиком какой-то лысый мужчина был увлечен поглощением кровяного бифштекса; он один за другим отрезал маленькие кусочки и отправлял их себе в рот, энергично шлепая при этом толстыми губами. Напротив него сидела девочка лет пятнадцати с рыжими волосами; она ела торопливо, втянув голову в плечи; когда она подняла лицо, оно залилось краской; рот девочки перекосился, казалось, еще чуть-чуть — и она разрыдается.
Облако дыма клубилось у окна; худощавый мужчина с вытянутым лицом, при близком рассмотрении которого без труда просматривались линии черепа, раскачивался взад и вперед на задних ножках стула. Он курил без остановки, зажав сигарету в длинных желтых пальцах и выпуская дым через широкие ноздри; на лице его застыла сардоническая нездоровая усмешка.
Между столами прохаживались женщины; держались они с какой-то неуклюжей, наигранной дерзостью. Девица с мягкими золотистыми кудрями, сидящая одна за столиком в свете лампы, клевала носом. Вокруг ее глаз синели круги теней. Ротик был приоткрыт в порочной улыбке. Какая-то сухопарая темноволосая женщина до неприличия громко хохотала. Ее накрашенный помадой рот разверзся глубокой раной, выставляя напоказ белые зубы и очень красные десны. На плечах женщины выпирали кости, под ключицами просматривались впадины; ее кожа была цвета мутного кофе.
Оркестр играл «Джона Грэя», играл грубо и отрывисто, как бы срывая ноты со струн до их полного созревания, и этим подменяя неуловимую веселость судорожным ритмом.
Официанты бесшумно сновали сквозь толпу сидящих и с чрезмерным раболепием склонялись над столиками. Их отвисшие щеки выражали одновременно уважение, издевку и жалость к тем бедолагам, которые с таким трудом пытаются разогнать тоску.
Морозов помнил о том, что деньги ему нужно достать до утра. В ресторан «Европейской» он пришел один. Он успел посидеть за тремя столиками, выкурить четыре сигары и переговорить по душам с пятью дородными мужами, которые, казалось, не были ограничены во времени. По истечении двух часов у Морозова в бумажнике уже была необходимая сумма денег.
Он с облегчением вытер пот со лба и, заняв столик в дальнем углу, заказал себе коньяк.
Степан Тимошенко так основательно облокотился на стол, что казалось, будто он лежит на белой скатерти. Одной рукой он подпирал голову, держа пальцы на мощном затылке, в другой сжимал рюмку. Когда рюмка опустела, он нерешительно стал покачивать ею в воздухе, гадая о том, как бы снова наполнить ее, действуя одной рукой. Степан разрешил проблему элементарно просто: он грохнул рюмку об пол и, схватив бутылку, поднес ее ко рту. Метрдотель искоса бросил на Степана нервный хмурый взгляд, ему не по душе были ни куртка с кроличьим воротником, ни помятая, сдвинутая на один бок бескозырка, ни черные ботинки, которыми матрос наступил на шлейф атласного платья женщины, сидящей за соседним столиком. Однако метрдотель должен был быть осторожен — до этого Степан Тимошенко уже бывал здесь, все знали, что он член партии.
К столику матроса ненавязчиво подскочил официант и собрал осколки стекла на совок. Другой официант принес начищенную до блеска рюмку и, осторожно взяв бутылку Тимошенко, тихо сказал:
— Вам помочь, гражданин?
— Пошел к черту, — бросил Тимошенко и тыльной стороной ладони оттолкнул рюмку, которая упала и разбилась.
— Что хочу, то и делаю, — заревел Тимошенко так, что со всех сторон на него оглянулись. — Если захочу, то буду пить из горла. Могу и из двух сразу.