Дядя Фоля — свирепый малый. Ему достаточно взглянуть, даже только усами повести — и он видит человека насквозь. Тут как-то к тете Малкеле заявился родственник, каменщик из Екатеринослава, — так Фоля встретил его, шевельнул усами и возненавидел на всю жизнь. Быть может, и дядя Фоля человек со своими собственными взглядами, своего рода мыслитель, но без мыслей. Сколько над ним ни трудись — все понапрасну. Он ничего не понимает и, кажется, не собирается понимать.
Просто жаль было того комсомольца, который взялся обучать дядю Фолю политграмоте.
— Дайте его мне, — говорил комсомолец ребятам, — и я сделаю из него человека.
Комсомолец этот трудился над ним, как кожевник над старой шкурой, говорил с ним и вежливо и грубо. Фоля спокойно сидел себе на стуле, как сидят у парикмахера, поглаживал свой колючий ус и ждал, чтобы эта «финтифлюшка» убралась.
Когда же у комсомольца наконец лопнуло терпение, он пошел на завод и распространил слух, что дядя Фоля человек с запертым чердаком. Но Фолю это мало трогало; с улыбкой, разлитой по всему лицу, сказал он Трофиму, своему старому приятелю:
— Ну, так что, так я не шминтеллигенция. Я, брат, простой рабочий.
Дядя Фоля невозмутим. Иногда в выходной день, после обеда, когда он в особенно хорошем расположении духа, он слегка занимается умственным трудом.
Дома у него на полке, под самым потолком, в густой паутине лежит книга. Дядя Фоля достает с полки эту ветхую книгу и, похлопав ею о порог, садится у окна смотреть картинки. Колючий ус шевелится — признак того, что дядя Фоля занят умственной работой.
В книге есть красивая картинка, на которой посреди моря лежит рыба и из нее брызжет фонтаном вода. Дядя Фоля читает громко и внятно:
— «Кит»!
И большая радость охватывает его от одного того, что он прочитал это слово. Он слюнявит пальцы, с удовольствием листает плотные, пожелтевшие листы, покуда не появляются изображения старых царей с родами, в больших зимних шапках с крестом наверху.
Дядя Фоля погружается в созерцание. Он молча разглядывает царей, потихоньку сжимает руку в кулак и восклицает:
— Что, получили по ж…, а?
* * *
Во дворе не утихал шум вокруг вернувшихся сорванцов, а дяди Фоли это не касалось — он сидел в клубе пищевиков. Атлеты всей республики показывали свое мастерство во французской борьбе. Были там ладно скроенные молодые рабочие, как девушки, любующиеся своим телосложением; были старые чемпионы, шестипудовые, с низкими лбами, свисающими животами и йоркширскими подбородками. Они своими маленькими водянистыми глазками пренебрежительно поглядывали на недопеченную атлетическую поросль.
Это были знаменитые борцы, вывалявшиеся на коврах всего мира.
Мертвая тишина наступала в зале, когда такой вот старый корифей вдруг растягивался всей своей жирной тушей, хрипел, как испорченная машина, а молодой парень в седьмом поту тормошил его и не мог сдвинуть с места.
— Возьми его, пацан, это ведь кусок падали!
— Не хрипи, старый бегемот!
Но велика была досада, когда наклонившаяся голова молодого пацана, вдруг попадала этой туше под мышку и в одно мгновение парень уже лежал на лопатках, по всем правилам этой жестокой науки.
В тот вечер на подмостках старые корифеи свирепствовали. Уложив одного за другим молодых ребят, они теперь расхаживали по сцене тяжелыми шагами вразвалку и вызывали из публики все новых и новых охотников помериться силой.
Тогда это и случилось.
Поднялся дядя Фоля, высокий, бледный, с оттопыренными колючими усами, и пошел на сцену. Там, в боковой каморке, с него мигом стянули одежду, нацепили нечто вроде фигового листка и вытолкнули к светлой рампе.
Вот он, дядя Фоля: обросший, с длинными, узловатыми руками, с костлявой грудью, как плохо сколоченный ящик. Он стоял без движения — рука у груди — и только шевелил усами.
Потом началась борьба.
Знаменитый мастер живо поднял свой налитой живот и молодым жеребенком пустился к дяде. Дядя Фоля сонно протянул к нему свои длинные руки, взял его за плечи и оттолкнул.
Как известно, дядя Фоля был невозмутим.
Знаменитый мастер зарычал и схватил дядю за голову, пригнул и уже собирался расправиться с ним по-французски, но дядя Фоля кое-как вырвался.
— Живее, Фоля, спать будешь дома!
— Брякни его по голове!
— Подбей ему глаз!
— Д-дай ему!
Длинные, жилистые руки махали, как крылья ветряной мельницы.
Мастер уже стал волноваться и пожимать плечами. Народ смеялся.
Вдруг дядя Фоля подскочил, наклонил эти шесть пудов к земле и бревном навалился на них.
Кончилось тем, что мастер лежал!
Не помогло и то, что этот большой знаток кричал публике из-под дяди Фоли, что дядя не умеет бороться и ни черта не смыслит в этом деле. Все ясно видели, как дядя Фоля его обхватил, положил и прижал — кажется, как следует.
Потом дядя Фоля наспех оделся и улизнул домой. Он хотел, чтобы эта история осталась в тайне.
В дом он вошел мрачный, сразу влез в кровать и укрылся с головой, думая таким образом скрыть эту историю.
Его грустная женка, которая ничего не смыслила в психологии человека, принялась его тормошить:
— Фоля, возьми что-нибудь в рот, Фоля!
Но он лежал немой, со своими торчащими из-под одеяла костями, как скелет мамонта, и у него ныла душа: зачем он там, в клубе пищевиков, вышел заступиться за этих выскочек?
* * *
Назавтра дядя Фоля все же вышел за порог дома, чтобы насладиться жизнью. Он поджидал первого встречного Зелменова. Как только он увидел во дворе состарившегося дядю Ичу, он подошел к нему:
— Слушай, Ичка, поговаривают, будто твоя невестка, гм… того, — и Фоля щелкнул себя по горлу.
В первую минуту дядя Ича растерялся и опустил голову. Но тут же он пришел в себя. С бешенством, свойственным этому человеку, он схватил своего брата за грудки:
— Немой черт, ты у меня еще в кандалах походишь!
Оскорбление было двойным: во-первых, эта невестка не его, даром что несколько дней они ходили в родственниках, во-вторых… После смерти дяди Зиши нахальство Фоли сделалось невыносимым.
— Ведь он никого не признает!
Дядя Ича
После этого дядя Ича сидел за своей старой швейной машиной, подбирал губами куски наметки, отплевывался и всех проклинал.
В низкой комнатенке душно. Пахнет немножко нуждой, немножко охладевшим уважением к преклонному возрасту дяди Ичи. Кроме всего, теперь и Зелменовы насели на него, на последний из столпов семьи. Больших заработков от дядиной трескотни на машине что-то не видно, так что и тетя Малкеле, бедняжка, начала понемногу сдавать.