— Это татуировка! — кричал он. — Что ты от меня хочешь?
Этот парень, говорят, весь исписан русскими поговорками. Предполагают, что это дело ее рук, той самой Кондратьевой. Это она его погубила.
А ведь думали, что Фалк горы перевернет: он мыл бутылки, занимался на рабфаке, взял первенство по прыжкам, был и сапожником, и наборщиком, и цирюльником, и электромонтером. Теперь же к чему он ни притронется, все у него валится из рук. Он хандрит. Он упорно сидит дома и укачивает ребенка, за которого, дурень, собирался платить алименты.
Одна лишь женка дяди Фоли не верит притихшему Фалку. Наверху, у окна, стоит она с мисочкой варева в руке и смотрит вниз, во двор, на чудаков Зелменовых, не замечающих, что в этом тощем Фалке горит адский огонь.
— Запомните мои слова, — говорит она сама себе, — мы еще хлебнем с ним горя!
Но кто же такая Кондратьева?
Это Тонькина знакомая, машинистка из Лесвостока, женщина лет сорока с лишним, хотя Фалк знает только о двадцати семи, Тонька сама их как-то познакомила.
Говорят, Кондратьева высокая, напудренная, с морщинками вокруг глаз, с бледными руками. Зимой и летом она ходит в поношенной каракулевой шубке. От нее пахнет немного лампадным маслом, немного одеколоном.
Кондратьева любила еврейский народ за его пророков, Фалк ей нравился как ветвь этого древа, и она влюбилась в него.
В своей комнате, на оттоманке, укутанная в тысячу пестрых полинявших шалей, пропитанная тысячью запахов — гвоздики, масла, спирта, валерианки, — она обворожила Фалка и завлекла его. Он с ума сходил от любви и бесконечной тоски.
— Как вам нравится Зинаида Гиппиус?
Фалк дяди Ичи не знает, что это такое, но он Зелменов и отвечает себе под нос, который всегда заложен:
— Очень нравится!
— Вот это женщина! — говорит Кондратьева и задумчиво склоняет свою голову старой львицы на бледные, уже немолодые плечи.
Потом она нюхает из флакончика. Кондратьева очень любит нюхать из разных флакончиков. У нее часто болит голова, и она натирает себе виски белым таким камушком.
Однажды она натерла Фалка этим камушком. Он сидел у стола, у него слипались глаза и текло из носика.
Так и сидел у нее Фалк в узкой надушенной комнатке и предавался любви.
* * *
Вот что из всей этой истории удалось распутать за несколько месяцев. Так ли в действительности выглядела Кондратьева, трудно сказать, — во всяком случае, именно так ее представлял себе реб-зелменовский двор, так грезили о ней Зелменовы в длинные зимние вечера. Для реб-зелменовского двора это была загадочная фигура.
Метелицы кружили и мели по городу. Целыми ночами с густо-черного неба пылил сухой снег. Ветер хватался за углы домов, подолгу кому-то жаловался, без души и без мелодии.
В такую ночь откуда-нибудь из-за печки раздавался сонный голос, и этот голос вопрошал неизвестно кого:
— Что ты скажешь, и завлекла же она его, этого сопляка!
Это старый Зелменов добрых несколько часов простоял за печкой, грея старые кости и все думая о «графине», о Кондратьевой, которая здесь уже озелменянилась не меньше старых часов дяди Зиши или грустной женки дяди Фоли.
Как благодаря своей спеси кончил дядя Зиша — уже известно.
В зелменовском дворе смерти и болезни были разные. Люди занимались этим как обычным делом. Вот эта последняя работа человека даже называлась по-особому, по-зелменовски. Называлось это: протянуть копыта.
Но дядя Зиша внес в эту область уродливое извращение, которое в дальнейшем стало передаваться по наследству. И если пока еще не известно, кто унаследовал от дяди Зиши эту особого рода смерть, то, во всяком случае, ясно, что Соня дяди Зиши переняла свои болезни от отца и, как можно заключить по целому ряду признаков, развивает это дело дальше, весьма усложнив его.
Образец того, как нужно умирать, показал сам реб Зелмеле, смерть которого не оставила в семье никакого следа — как если бы на дощечке когда-то что-то было начертано, а потом стерлось. Известно, что действительно существовал какой-то реб Зелмеле, но каким образом его не стало — не известно.
Несколько иначе умерла бабушка Бася.
Но и ее смерть имела свои достоинства: во-первых, она своей кончиной никому не причинила огорчений; во-вторых, она это дело свела к сущему пустяку. Просто короткий вздох человека, которому надо наконец отдохнуть, и, если в ней еще и теплился какой-то остаток души, надо полагать, что он в ту минуту вышел из нее, как выходит из трубы остаток дыма.
Несмотря на это, в реб-зелменовском дворе существует мнение, что и тогда еще была возможность продлить бабушке жизнь и, мол, стыд и срам, что ей дали умереть прежде времени.
Такого мнения придерживается, например, молчаливая женка дяди Фоли, которая, после того как наплодила детей, вдруг обрела дар речи.
Женка Фоли указывает на особые причины смерти бабушки Баси.
Послушать ее — так выходит, что бабушка ушла из жизни не естественным путем, а упала со стола, что для старого человека подобно падению с десятого этажа.
Женка дяди Фоли рассказывает:
«Бабушка всегда любила малость выпить, особенно под старость. Так вот, она обычно лежала у себя в постели и тянула что-то из большой черной бутылки.
В ту ночь, то есть в последнюю ночь своей жизни, она слонялась впотьмах по дому, заглядывала в ящики, покуда не влезла из последних сил на стол, открыла дверцу шкафа и долго сосала из пузатой черной бутылки, которую реб Зелмеле не успел, видимо, опорожнить до дна.
Потом она упала со стола и скончалась».
Бабенка дяди Фоли рассказывает об этом с мрачным упорством и, конечно, не без умысла: эта злоязычница хорошо знает, что ее выдумки никому здесь не делают чести.
Тетя Малкеле молчит, она только качает головой:
— У врунов всех мастей язык без костей!
А дядя Ича говорит просто:
— Сукина дочь соврать не прочь.
* * *
И еще несколько выдающихся зелменовских смертей должны быть записаны для поколений.
Был такой Зелменов по имени Бендет. Он жил неподалеку, в селе Криженицы, и умер не по-человечески. Дело было зимой, и дядя Бендет треснул на морозе, как доска.
Тетя Неха, жена Бендета, после этого со страху перебралась в город. С тех пор она стала задумываться над бренностью человеческого существования и подружилась поэтому с тетей Гитой.
Любопытной смертью умер здесь один меламед… К тому времени жены его уже не было в живых, вот он и говорит своим ученикам:
— Дети, идите домой и скажите родителям, чтобы они плату за учение прислали моей дочери.