— Видать, — говорит тетя Гита, — она как следует накачала его настоем из любезника.
— Кого изволите подразумевать? — спрашивает Эстер.
— Ту, — говорит тетя Гита, — у которой с белых висков изливался неверный свет луны.
Набожная тетя умышленно выражается иносказательно, чтобы не произносить непристойного имени. Очевидно, она имеет в виду Кондратьеву. Это она, эта царица Савская из далеких стран, напоила Фалка любовным зельем, и теперь несчастный обречен на то, чтобы всю свою жизнь испытывать вожделение и не находить себе места.
Говорят, будто ее нагое тело отпечаталось на нем в виде этого страшного клейма.
Но хуже всего то, что нет средства от Фалкиного недуга.
Жил когда-то еврей, набожный еврей, потомок раввинов. Однажды он выпил полный стакан настоя из любезника, и этого было достаточно, чтобы он девяносто раз влюбился. Эта бешеная травка ослепляет, и вот человек бежит, ничего не видя, пускай даже сотни миль, — туда, где с распростертыми объятиями его ждет особа женского пола.
Затем он совершает грех и снова бежит без оглядки сотни миль.
Так же и с Фалком дяди Ичи…
Начало лета.
На солнечный двор падают от домов две треугольные тени. В реб-зелменовском дворе нет деревьев, вместо них здесь цветут другие предметы. Цветет крыша дяди Юды зеленым нежным плюшем. В маленьких окошечках цветет в горшках оляш. Цветет простой кол, на котором сушится деревянное ведро. При некотором уходе за этим колом из него определенно получилась бы стоящая вещь, может быть, даже дерево.
Вот так и пропадают большие возможности, заложенные в реб-зелменовском дворе!
На крыше тети Гиты стоит, нахохлившись, воробей и что-то чирикает; не то чтобы он красиво чирикал, не то чтобы некрасиво, но такого птичьего пения достаточно, вполне достаточно для заурядного Зелменова.
Фалк дяди Ичи зашел к тете Гите в дом и положил на стол письмо для Тоньки.
Письмоносец передал ему это письмо с черными, четкими печатями из Петропавловска-на-Камчатке.
Осведомленные в любовных делах женщины понимающе оглядели искалеченного парня. Вечно безмолвствующая тетя неожиданно принялась озабоченно расспрашивать его:
— Тебя, наверное, тянет, дитя мое, в далекие города?
— Еще как! — отвечает он.
— А что ты ищешь там, дитя мое, в этих адовых городах?
— Мало ли чего я ищу!
Она поднялась, погруженная в раздумье.
— Скажи мне, Фаленька: что бы ты, например, в данную минуту пожелал?
Тетя Гита своими холодными, раввинскими глазами посмотрела на подруг — женщины одобрительно закивали головами.
— Мало ли чего бы я сейчас хотел!
— Ну скажи, дитя мое: что?
— В данный момент я бы прокатился на велосипеде.
По правде говоря, тетя Гита осталась не очень довольна таким ответом.
— Ну а что еще?
— Мало ли что!
— Скажи, сыночек, не стесняйся, мы ведь все старые женщины.
Это тетя Неха нашла нужным вставить словечко.
— Я бы выпил бутылку пива, — ответил Фалк.
От досады бабы еще больше сморщили свои старые лица. Застегнутая на все пуговицы тетя выпрямилась во весь свой рост, подошла к парню и заговорила голосом, который редко услышишь и у мужчины:
— Ну а что тебе еще хочется?
— Да мало ли что! Может, мне сесть и все выложить перед вами?
Фалка уже зло взяло.
— Рассказывай, распутное создание, рассказывай! — закричала тетка басом.
Лишь теперь хитрый Фалк понял тетин умысел. Наверное, она хочет, эта раввинша, чтобы он перед ее набожными еврейками говорил о набожном: мол, ему хотелось бы учить Талмуд. Но поскольку он был выродком, то левой, здоровой рукой поправил чуб на лбу и, подойдя к высокой тете, сказал ей прямо в лицо:
— Тетя, впрямь хотите знать, чего я хочу?
— Ну?
— Я хочу целоваться с девочками!
Тогда все стало ясно.
Женщины немым взглядом дали тете понять, что предположение насчет таинственной болезни Фалка подтверждается.
Этот парень — безнадежный бабник.
Они молча снова сели чистить картошку и с Фалком больше не разговаривали. А когда тетя Гита увидела, что парень растерялся и все еще старается понять, что с ним здесь происходит, она спокойно подняла свое строгое, в родовитых складках, морщинках и черточках, лицо, лицо как у ксендза.
— Иди, Фалкеле, — сказала она, — иди загуби еще несколько честных евреев!
Фалк молчал. Он стоял, высоко подняв плечи, красный от смущения.
Сейчас, стоя в доме тети Гиты, он вдруг обрел тяжеловесный, немного неуклюжий облик старших строптивых Зелменовых — Беры и Фоли.
Кажется, впервые Фалк почувствовал себя в чуждой среде. Он был обманут и оплеван.
От злости он пробормотал по-русски такое, что не передашь.
Боль в руке — это пустяк. В сущности, мостильщик покалечил его, так сказать, честно, подняв на него топор среди бела дня. Труднее было проглотить этот бабий яд, который ему торжественно преподнесли с богобоязненной преданностью.
Вот она, ханжеская любовь! В Средневековье с этой любовью сжигали еретиков на кострах…
Фалк, подавленный, пошел к двери.
Уже стоя на пороге, он сжал в кулак левую руку и этот единственный кулак единственной здоровой руки показал бабам:
— Погодите, вы еще у меня будете носом землю рыть!
И хлопнул дверью. Он ушел, этот злодей, погубивший мостильщика и, конечно, жаждущий теперь крови последних благородных женщин в реб-зелменовском дворе.
Стало тихо.
Женщины с ужасом смотрели ему вслед из окна и ясно видели, как этот выродок спешно направился куда-то, заводить шашни не то с малолетней девчонкой Ханкой, не то с рыжей портнихой, не то вовсе, не дай Бог, с Кондратьевой.
В это время остановились на улице, возле дома бабушки Баси, первые подводы с кирпичом.
Во дворе сразу стало темно от Зелменовых. Эти несколько простых крестьянских подвод привезли с собою страшную весть, и, хотя в доме тети Гиты уже было известно, что судьба двора решена раз и навсегда, все же сейчас у каждого защемило сердце.
Больно было за старый, низкий, теплый реб-зелменовский двор, где иногда еще произрастает втихомолку травка-любезник, а ночью, при свете луны, даже появляется древняя царица Савская в образе весьма призрачной графини Кондратьевой.
* * *
Письмо лежало на столе. Цалка торопливо вошел и еще раз установил, что печать из Петропавловска-на-Камчатке.