— Поезжай, разберись, — сказал я Лили.
— Но я не смогу, Джин.
— Плевать я хотел, сможешь или нет.
— На кого я оставлю близнецов?
— Не хочешь ехать из-за своего дурацкого портрета? Смотри, сожгу дом и все портреты!
— Не из-за портрета, — пробормотала Лили и побледнела. — Я уже привыкла к тому, что ты меня не понимаешь. Наверное, можно попытаться жить без этого. Может быть, это грех — хотеть, чтобы тебя понимали.
Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси будет отчислена. Пропускает занятия, грубит, у нее уже несколько приводов.
— Мы должны заботиться о психологическом состоянии других воспитанниц, — сказала она.
— О чем вы? Ваши воспитанницы могут поучиться у моей дочери возвышенным чувствам. Благородные переживания получше всякой психологии. — Я был порядком пьян в тот день. — Да, у Райси импульсивная натура, она способна увлекаться, хотя молчалива и себе на уме.
— Откуда взялся ребенок?
— Она сказала матери, что нашла его в припаркованном автомобиле, когда была в Данбери.
— А мне она сказала, что это ее ребенок.
— Вы меня удивляете, мадам. У Райси только в прошлом году оформились груди. Она у меня девственница. Чиста, как ангел, не то что мы с вами.
Пришлось забрать Райси из пансиона.
— Послушай, доченька, — сказал я по пути домой, — тебе еще рано иметь ребенка, мы должны отдать пацана его настоящей матери. Она раскаялась.
Теперь я понимаю, что, разлучив дочь с ребенком, нанес ей тяжелую травму.
Мальчишку отвезли в Данбери. Райси молчала. Мы с Лили решили, что ее надо отправить на Род-Айленд пожить с теткой, сестрой Френсис.
— Доченька, — сказал я, когда мы ехали в Провиденс, — твой папка переживает так же, как любой другой на его месте.
Райси рта не раскрыла. Глаза безжизненные, не те счастливые, что я видел двадцать первого декабря.
Возвращаясь поездом из Провиденса, я пошел в вагон-ресторан, изрядно выпил в баре, сел за стол и принялся раскладывать пасьянс. Другие посетители напрасно ждали, когда я освобожу столик. Ни один человек в здравом уме не осмелился потревожить меня. Я громко разговаривал сам с собой, плакал, кому-то грозил, поминутно роняя карты на пол.
В Данбери кондуктор с чьей-то помощью вывел меня из вагона и уложил на скамью в зале ожидания. Я кричал: «Бог проклял эту землю! Америка больна! И все мы прокляты, все до единого!»
С начальником станции мы были знакомы. Он не стал вызывать полицию, просто позвонил Лили, и та приехала за мной.
Расскажу еще об одном дне мучений и безумия.
Зимнее утро. За завтраком мы с Лили поссорились из-за наших жильцов. Она перестроила дом, который я не стал переделывать под свинарник, потому что строение было ветхое и стояло на отшибе. Я сам разрешил ей сделать ремонт, но потом поскупился. Вместо деревянных панелей стены оклеили обоями, и вообще все сделали попроще, подешевле. Обошлись даже без новых утеплительных материалов. Пришел ноябрь, жильцы стали жаловаться на холод. Наши жильцы — народ книжный, сидячий. Нет чтобы подвигаться, побегать для согрева. В общем, они объявили Лили, что съезжают. «Скатертью дорога!» — сказал я. Залог, естественно, не вернул.
Переделанный дом стоял пустой, и деньги, потраченные на туалет, новую ванну, на оплату мастеров и прочее, просто пропали.
Само собой, я был в ярости, кричал на Лили, надумавшую пустить жильцов, стучал кулаком по столу, пока не опрокинул кофейник.
Вдруг Лили замолчала и обеспокоенно прислушалась.
— Не знаешь, мисс Ленокс пришла? Она должна была принести яиц.
Мисс Ленокс жила в домике через дорогу.
Невысокая пожилая женщина, старая дева с нездоровым румянцем на дряблых щеках и множеством странностей. Она носила шотландский берет и вечно копошилась в углах, собирая пустые картонки, коробки и порожние бутылки.
Я пошел в кухню и увидел, что старушка лежит на полу. От моих криков и топота ее хватил удар. На плите варились яйца. Они стукались о стенки кастрюли. Я выключил газ и потрогал личико с беззубым ртом. Оно уже остыло. Как легкий порыв ветра, как сквознячок вылетела на волю в окно душа бедняжки.
Я не мог отвести от нее глаз. Вот он, конец, последнее прощание. Много, много дней заснеженный сад предсказывал это печальное событие, но я не понимал, что говорит зимняя белизна, коричневатые стволы деревьев и небесная синева.
Я ничего не сказал Лили, только написал записку: «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», приколол к юбке умершей и пошел к ее домику.
В небольшом саду у мисс Ленокс есть низкорослое деревце, катальпа. Нижние ветви и ствол до высоты человеческого роста она выкрасила светло-голубой краской. Ветви повыше увешала маленькими зеркальцами и парой мотоциклетных фонарей. Эти украшения поблескивали в холодном огне зимнего солнца. Летом в погожую погоду старушка любила забраться на толстый сук и посидеть там с котами с баночкой пива. Сейчас один из ее котов, казалось, собирался спрыгнуть на меня за то, что я погубил его хозяйку. Но разве я виноват в том, что у меня чересчур вспыльчивый характер и зычный голос?
Все три комнаты в доме и коридор были завалены ящиками, коробками и детскими люльками. Иными, казалось, пользовались еще в прошлом веке. Возможно, в одной из таких колыбелей качали меня…
Мисс Ленокс собирала старье и всяческий хлам со всей округи: бутылки, тарелки, лампы, подсвечники, сумки, набитые разным тряпьем, плетеные корзинки с пуговицами и шитьем. На стенах висели старые календари, пожелтевшие фотокарточки, всякие подвески, висюльки, брелки.
Вещи переживают человека.
«Боже, какой стыд! Как мы живем! Что делаем для других? Хендерсон, двигайся дальше. Сделай еще усилие. Ты ведь тоже умрешь от этой распространенной болезни — смерти, от тебя ничего не останется, кроме горстки праха или кучки пепла. Или мусора. У тебя не было ничего за душой, потому и оставаться нечему. Так что живи, пока жив».
Лили сидела в кухне и плакала.
— Зачем ты оставил эту записку?
— Тело нельзя трогать до прихода следователя. Таков порядок. Я сам едва прикоснулся к ней.
Потом я предложил Лили выпить. Она отказалась, а себе налил стакан бурбона и проглотил залпом. Виски обожгло мне все нутро, однако горестный факт остался фактом: старушка пала жертвой моей необузданности. Люди умирают по-всякому: от солнечного удара или остановки сердца на крутой лестнице, от кровоизлияния в мозг.
Лили поняла, о чем я думаю, и начала что-то бормотать. Лицо ее потемнело.
Городской гробовщик жил в доме, где я когда-то брал уроки танцев. Пятьдесят лет назад я ходил туда в шевровых штиблетах.
Когда катафалк подъехал к дому, я сказал Лили:
— Знаешь, Чарли Олберт с женой собираются в Африку. Уже наметили отъезд — через две недели. Я, пожалуй, поеду с ними. Давай поставим «бьюик» в гараж. Зачем тебе два автомобиля?