Так вот, принарядился я вечером женихом, перекинул через руку шубу, взял трость с серебряным набалдашником и пошел к ней. Дом у нее был большой, крестьянский, с дворами, коровами, давильнями, во дворе стояли котлы, а под ними горели огни. «Что это вы здесь варите?» – «Сусло из арбузов». – «А здесь?» – «Сусло из дынь». Да что же это такое?! – говорю я себе. Слыханное ли дело: сусло из дынь да арбузов! Земля обетованная! Долой нищету! Повезло тебе, Зорбас, попал куда надо: словно мышь на гору сыра свалилась.
Поднялся я по ступеням. Ступени были такие, знаешь, огромные и поскрипывали. На верху лестницы стояли отец и мать Нюши. На отце были зеленые шаровары, повязанные красным поясом с толстой бахромой. Люди видные. Раскрыли мне свои объятия, пошли поцелуи, я весь в слюне оказался. Они что-то очень быстро говорили мне, я ничего не понимал – ну и что из того? По лицам было видно, что зла они мне не желают.
Захожу я внутрь – и что же там вижу? Столы стоят накрытые, едой груженные, как корабли трехмачтовые. У столов вся родня стоя меня ждет, и мужчины и женщины, а впереди – Нюша, накрашенная, наряженная, с грудью напоказ, словно сирена на носу корабля, и так красотой и молодостью и сияет. На голове у нее был красный платок, а на груди, у сердца, вышиты серп и молот. «Да неужто это тело принадлежит тебе, Зорбас окаянный? Неужто это вот тело ты будешь ласкать нынешней ночью? Да благословит Бог отца и мать, что родили тебя!»
Все мы, и мужчины и женщины, налегли что было сил на еду и питье. Жрали, как свиньи, пили, как быки. «А поп где? – спрашиваю я Нюшиного отца, который сидел рядом, весь покрывшись потом от обильной еды. – Где же поп с благословением?» – «Попа не будет, – отвечает тот, снова брызжа на меня слюной. – Не будет попа. Религия – опиум для народа!»
Сказав это, он встал, вытянулся горделиво, затянул потуже пояс и, подняв руку, призвал всех к молчанию. С полным до краев стаканом в руке он посмотрел на меня и стал говорить. Говорил он и говорил, речь ко мне держал. Что он говорил? А бог его знает! Я устал стоять, было уже невмоготу, и я снова сел. Сел и коснулся коленом Нюшиного колена.
Старик все говорил и говорил, пока потом не покрылся, и все бросились обнимать его, чтобы он замолчал. Наконец он замолчал. «И ты тоже скажи что-нибудь», – кивнула мне Нюша.
Поднялся тогда я и произнес речь – наполовину по-русски, наполовину по-гречески. Что я говорил? Клянусь, я и сам того не знал. Помню только, что закончил я клефтской песней. Так вот, без всякого повода, взял и затянул:
В горы клефты вышли раз,
Чтобы лошадей украсть.
Лошади пропали,
Нюшеньку украли!
Песню я чуток изменил, хозяин, чтобы к месту было.
И идут, идут, идут,
Мама родная, идут!
Нюша, Нюшенька моя,
Нюша моя, Нюша!
Эх!
Крикнув «эх!», я бросился к Нюше и поцеловал ее.
Вот тут-то и пошло! Я словно дал сигнал, которого все только и ждали: несколько верзил вскочили и погасили свет.
Женщины, лукавые, завизжали, будто со страху. Но вскоре в темноте раздалось «хи-хи-хи!» и заливающийся смех.
Что там было, один Бог знает! Впрочем, думаю, даже Бог того не знает, потому что если бы он про то знал, то испепелил бы нас всех молнией. Мужчины и женщины вперемешку рухнули все на пол. Я попытался было отыскать Нюшу, да где там! Нашел какую-то женщину и занялся с нею.
На рассвете поднялся я, чтобы взять жену и уйти. Было еще темно, плохо видно. Нащупал я ногу – не Нюшина, нащупал другую – опять не Нюшина! Нащупал еще одну – снова не ее! Перепробовал я все ноги, наконец нашел Нюшину, вытащил ее из-под нескольких верзил, которые чуть было совсем не раздавили бедную женщину, разбудил. «Пошли, Нюша! – говорю ей. – Шубу свою не забудь». – «Пошли», – отвечает она. Мы и пошли.
– А дальше?
– Снова «дальше»? – раздраженно ответил Зорбас и вздохнул. – Прожил я с ней шесть месяцев. С тех пор – Бог свидетель! – ничего не боюсь! Ничего, совсем ничего! Только одного: как бы дьявол или Бог не стер из памяти моей эти шесть месяцев! Ты понял? Скажи: «Понял».
Зорбас закрыл глаза. Он выглядел очень взволнованным. Впервые я видел, что он так расстроился из-за воспоминаний.
– Стало быть, ты так сильно любил эту женщину? – спросил я после некоторого молчания.
Зорбас открыл глаза:
– Ты еще молод, хозяин, молод. Разве тебе это понять? Вот когда будут у тебя седые волосы, тогда и поговорим об этой нескончаемой истории…
– О какой еще «нескончаемой истории»?
– О женщине. Сколько раз повторять? Женщина и есть нескончаемая история. Ты еще как петушок, который, мигом разделавшись с курами, взбирается на кучу навоза и принимается кричать да петушиться. Не курица его заботит, а собственный гребень. Что они могут знать про любовь? Несчастные!
Зорбас презрительно сплюнул и отвернулся, не желая видеть меня.
– А дальше, Зорбас? – спросил я. – С Нюшей что случилось?
Зорбас посмотрел вдаль, на море и ответил:
– Однажды вечером воротился я домой и не нашел ее. Ушла. Какой-то смазливый солдат побывал в те дни в селе, она и ушла с ним. И все! Сердце мое на части разорвалось. Но вскоре опять зажило, негодное. Приходилось тебе видеть чиненые-перечиненые корабельные паруса с красными, желтыми, черными заплатами, зашитые толстым шпагатом, которых не разорвать уже даже самой страшной буре? Так и сердце мое. Тысячи раз разорванное, тысячи раз зашитое, неодолимое.
– А на Нюшу ты даже не рассердился, Зорбас?
– К чему тут сердиться? Можешь думать что угодно, хозяин, только женщина – это что-то особое, не человек. Чего ж тут сердиться? Женщина – вещь непостижимая, и никакие общественные и религиозные законы здесь не применимы. Руководствуясь ими, к женщине подступать нельзя ни в коем случае! Слишком жестоко поступают с ней, хозяин, слишком несправедливо… Если бы в моей власти было устанавливать законы, я придумал бы одни для мужчины, а другие – для женщины. Для мужчины – десять, сто, тысячи требований: он все вынесет, на то он и мужчина, а для женщины – ни одного. Потому что (сколько раз повторять, хозяин?!) женщина – создание слабое. За Нюшу, хозяин! За женщину! И да образумит Бог нас, мужчин!
Зорбас выпил, поднял было руку и тут же резко опустил ее, словно ударив молотом.
– Или пусть нас образумит, или сделает нам операцию. Иначе – поверь мне, хозяин, – мы пропали!
В тот день накрапывал кроткий, ласковый дождик и небо сочеталось с землей с беспредельной нежностью. В памяти возник индийский рельеф из темно-серого камня: мужчина обвил руками женщину и совокуплялся с ней так ласково и терпеливо, что казалось, будто время облизывает и уже почти поглотило тела, будто это – пара насекомых, которая начала было совокупление, но тут пошел легкий дождик, крылья их намокли, и земля медленно и с наслаждением стала поглощать оба эти сочетающиеся в тесных объятиях тела.