– Кто ты?
– Митрополит… – ответил тот дрожащим голосом.
Я чуть было не расхохотался. Золотые ризы, митра, митрополичий жезл, разноцветные поддельные самоцветы… Впервые я видел митрополита в ночной рубахе.
– Кто стрелял из пистолета?
– Не знаю… Не знаю… – пробормотал он, заталкивая меня обратно.
Зорбас засмеялся, сидя на постели:
– Перепугался, старичок? Заходи, бедняга. Мы не монахи, не бойся.
– Не смей так разговаривать, Зорбас, – сказал я тихо. – Это – митрополит!
– Митрополитов в ночной сорочке не бывает. Давай заходи!
Зорбас встал с постели, взял митрополита под руку, затащил в келью и закрыл дверь. Затем он вынул из торбы бутылку ракии и налил стакан.
– Выпей, старче, чтобы пташка в груди успокоилась.
Старичок выпил ракии, пришел в себя и уселся на моей постели, прислонившись к стене.
– Что это был за выстрел, ваше преосвященство? – спросил я.
– Не знаю, чадо мое… Я работал до полуночи, затем лег спать и вдруг слышу, рядом, в келье отца Дометия…
– Ага! – сказал Зорбас. – Стало быть, прав был Захарий!
Митрополит опустил голову и пробормотал:
– Должно быть, какой-то вор…
Шум в коридоре прекратился, монастырь снова погрузился в тишину. Митрополит умоляюще посмотрел на меня своими невинными испуганными глазами и спросил:
– Ты хочешь спать, чадо?
Я почувствовал, что уходить и снова оставаться одному в своей келье ему не хотелось – он боялся.
– Нет, – ответил я. – Не хочу. Оставайтесь.
Мы разговорились, а Зорбас сидел, опершись о подушку, и пыхтел сигаретой.
– Ты кажешься образованным юношей, – сказал старик. – Слава Богу! Здесь говорить не с кем. Хочу сообщить тебе три теории, которые придают радость жизни моей. – И, не дожидаясь ответа, митрополит продолжал: – Первая теория следующая. Форма цветов воздействует на их цвет, а цвет – на свойства, и, таким образом, каждый цветок по-иному воздействует на тело и, следовательно, на душу человека. Поэтому ходить по цветущему лугу нужно очень осторожно.
Он замолчал, словно ожидая услышать мое мнение. Я видел, как старик прогуливается по цветущему лугу, с затаенным ужасом разглядывая у себя под ногами цветы, и содрогается от страха: весенней порой весь луг полон духов…
– А вот вторая теория. Всякая идея, имеющая реальное воздействие, обладает и реальной субстанцией. Она существует, а не витает в воздухе бесплотным призраком, у нее настоящее тело – глаза, рот, ноги, живот… Она – мужчина или женщина и стремится к мужчинам или к женщинам… Потому Евангелие и гласит: «Слово плотью стало…»
Он снова взволнованно посмотрел на меня и, не в силах вынести моего молчания, поспешно сказал:
– Третья теория вот какая. Вечность пребывает и в нашей мимолетной жизни, но разглядеть ее нам самим очень трудно, поскольку мешают суетные заботы. Только немногим избранным удалось жить вечностью и в этой мимолетной жизни. Прочие же должны были пропасть, но Бог сжалился и дал им религию, и, таким образом, толпа тоже может жить вечностью.
Митрополит высказался, и ему стало легче. Он поднял свои маленькие, уже без ресниц глазки, с улыбкой посмотрел на меня, словно говоря: «Чем богаты, тем и рады», и я был растроган тем, что он вот так, едва познакомившись со мной, от всего сердца дарил плоды всей своей жизни.
Из глаз митрополита потекли слезы.
– Как тебе мои теории? – спросил он и взял мою руку в свои ладони.
Старик смотрел на меня так, словно ожидал узнать из моего ответа, прошла ли его жизнь зря или нет.
Он дрожал, но я знал, что выше истин пребывает еще один долг человека, значительно более важный.
– Эти теории могут спасти много душ, старче, – ответил я.
Лицо митрополита засияло: вся его жизнь была оправданна.
– Спасибо, чадо, – прошептал он и нежно пожал мне руку.
Тогда вдруг отозвался из своего угла Зорбас:
– А у меня, с твоего позволения, есть четвертая теория.
Я обеспокоенно глянул на него. Митрополит повернулся к Зорбасу:
– Говори, чадо. Да будет она благословенна! Какая теория?
– Дважды два – четыре! – серьезно сказал Зорбас.
Митрополит посмотрел на него растерянно.
– И еще пятая теория, старче, – продолжал Зорбас. – Дважды два – не четыре. Выбирайте, какая вам больше по душе!
– Не понимаю… – пробормотал митрополит и посмотрел на меня, словно умоляя о помощи.
– И я тоже! – сказал Зорбас и захохотал.
Я повернулся к растерянному старичку и переменил разговор:
– А какими исследованиями занимаетесь вы здесь, в монастыре?
– Переписываю церковные кодексы. В последние дни я составляю полный перечень эпитетов, которыми наша церковь прикрасила Деву Марию. – Он вздохнул. – Стар я стал, ничего другого не могу больше делать. Отдыхаю, перечисляя прикрасы Богородицы, и забываю об убогости мира.
Он оперся о подушку и принялся бормотать, словно в бреду:
– Роза Неувядаемая, Земля Благая, Виноград, Источник, Река, Ключ, Чудеса Струящий, Лестница Небесная, Мост, Корабль, Гавань, Ключ от Рая, Заря, Лампада, Молния, Столб Огненный, Ратеводительница Неодолимая, Башня Непоколебимая, Стена Непреступная, Кровля, Убежище, Утешение, Радость, Посох для слепых, Мать для сирот, Трапеза, Пропитание, Мир, Спокойствие, Благоухание, Пиршество, Мед и Молоко…
– Бредит бедняга… – тихо сказал Зорбас. – Укрою-ка его, чтобы не мерзнул…
Он встал с постели, набросил на митрополита покрывало, поправил подушку.
– Слыхал я, семидесяти семи видов бывает сдвиг, – сказал он. – А с этим их семьдесят восемь…
Брезжил рассвет. Во дворе раздался стук деревянного била. Я выглянул из окошка и увидел стройного монаха с длинным черным покровом на голове, который медленно ходил кругом по двору и ударял молоточком в длинную доску, издавая тем самым необычайно мелодичный звук. Полный нежности, гармонии и призыва голос била раздавался в утреннем воздухе. Соловей умолк, и на деревьях начали робко щебетать первые дневные птицы.
Склонившись на подоконник, я зачарованно вслушивался в волшебную мелодию била и думал, что высокий ритм жизни может обесцениться, сохраняя уже пустой всю свою эффектную, исполненную благородства внешнюю форму. Душа уходит, но оставляет в неприкосновенности свою оболочку, которую, словно раковину, в течение стольких веков создавала она сложной и возвышенной, дабы умещаться в ней.