Зорбас вскочил, на глазах у него были слезы.
– Не могу здесь, хозяин! Мне нужно пройтись, несколько раз подняться в гору и спуститься вниз, чтобы тело устало, а мысли улеглись… Эх, вдова!.. Хочется затянуть по ней плач, сил больше нет!
Он вышел, отправился в сторону горы и исчез в темноте.
Я улегся на кровати, погасил светильник и снова, следуя моей злополучной человеческой привычке, принялся преобразовывать действительность, чтобы довести ее до абстрактной идеи, согласовать с самыми общими законами и прийти к жуткому выводу, что произошедшее должно было произойти. Произошедшее было якобы предопределено мировым ритмом и только обогащало таким образом гармонию. Наконец я приходил к отвратительному утешению: произошедшее не только должно было произойти, но и должно было произойти по всей справедливости.
Убийство вдовы запечатлелось как дикое, жуткое событие в той части моей памяти, где все уже несколько лет до того устоялось, обретя определенный порядок. Это событие потрясло мою душу, но все мои теории сразу же ринулись на него, окружили образами и изощрениями и обезвредили, точь-в-точь как пчелы обволакивают воском дикого шмеля, который проник в улей, чтобы похитить их мед.
И вот несколько часов спустя вдова уже покоилась в памяти моей – безмятежная, едва не улыбающаяся, в божественной неподвижности символа. В моей душе вдова была уже укутана воском и не могла больше вызывать панический страх, парализуя мысли. Жуткое мимолетное событие обрело огромные размеры, распространяясь в пространстве и времени, отождествилось с великими погибшими цивилизациями, цивилизации – с судьбами земли, земля – с судьбами вселенной, и, возвращаясь таким образом к вдове, я видел, что она подчинилась великим законам, примирившись со своими убийцами в безмятежной божественной неподвижности.
Время обрело во мне свою подлинную сущность: вдова словно умерла тысячи лет назад, а кудрявые кносские девушки эгейской цивилизации умерли минувшим утром.
Сон овладел мной, как, несомненно (ничего более несомненного нет), овладеет мной и смерть, и я бесшумно скользнул во мрак. Я даже не услышал, как возвратился Зорбас, а утром нашел его на горе, где он кричал на рабочих и бранил их. Ничего из того, что они делали, ему не нравилось. Он прогнал трех рабочих, которые попытались было возражать, сам взял топор и стал прокладывать путь, который начертал для столбов среди камней и зарослей. Зорбас поднялся на гору, отыскал там камнетесов и принялся кричать. Один из них засмеялся и что-то пробормотал, и Зорбас набросился на него.
Вечером он спустился изнеможенный и истощенный и уселся рядом со мной на берегу. Он с трудом выдавливал из себя слова, а когда выдавливал, то говорил о дровах, о проволоке и о лигните, о том, как можно более безжалостно ограбить здешние места, заработать побольше и уехать прочь.
Когда в какой-то миг, уже успокоившись и смирившись, я попытался было сказать что-то о вдове, Зорбас простер свою ручищу, зажал мне рот и глухо сказал:
– Молчи!
И я, устыдившись, сжал губы. «Вот что значит человек, – думал я, завидуя страданию Зорбаса. – Человек с горячей кровью и твердой костью. Когда ему больно, он плачет настоящими крупными слезами, а когда радуется, не умаляет своей радости, пропуская ее через тонкое сито метафизики».
Так прошло несколько дней. Зорбас не отрывался от работы, не ел, не пил и таял на глазах. Однажды вечером я сказал, что госпожа Бубулина до сих пор лежит в постели, доктор к ней не пришел и она бредит, повторяя его имя.
Зорбас стиснул кулак и сказал:
– Хорошо.
На другой день рано утром он отправился в село и вскоре вернулся.
– Видел ее? – спросил я. – Как она?
Зорбас нахмурился:
– Ничего особенного. Умрет.
И быстро зашагал к горе.
Вечером того же дня он, не поужинав, взял свою трость и вышел.
– Куда ты, Зорбас? – спросил я. – В село?
– Нет. Прогуляюсь и вернусь.
Он направился к селу широкими решительными шагами.
Я чувствовал себя устало и прилег. Мысли мои снова стали блуждать по земле, пришли воспоминания, явилась горечь. Потом мысли мои некоторое время витали среди самых отдаленных идей, а затем возвратились к Зорбасу.
«Если он повстречается с Манолакасом, – подумал я, – свирепый критянин набросится на него и убьет. Все эти дни он сидел дома взаперти и только рычал. Показаться в селе ему было стыдно, и он все грозился „выпотрошить Зорбаса, как рыбешку“, если тот попадет ему в руки. Вчера в полночь кто-то из рабочих видел, что он, вооруженный, бродит у барака. Если нынешней ночью они встретятся, это кончится убийством…»
Я вскочил, оделся и поспешно направился к селу. Ночь была полна неги, влажная, пахло полевыми фиалками. Вскоре я уже разглядел во тьме Зорбаса, который шел медленно и выглядел уставшим. Время от времени он останавливался, смотрел на звезды, прислушивался, затем продолжал путь, и был слышен стук его трости о камни.
Он уже подходил к саду вдовы. Запахло лимонным цветом и жимолостью. И вдруг среди апельсиновых деревьев раздались, словно журчание воды, соловьиные трели. Соловей все пел и пел во тьме, и дыхание у людей замирало. Зорбас вдруг остановился, охваченный сладостной негой.
Но тут тростник изгороди задвигался, и его острые листья зазвенели, словно стальные пластины.
– Эй, кум! – раздался свирепый голос. – Эй, старый хрыч! Наконец-то я тебя дождался!
Мороз пробежал у меня по коже: я узнал голос.
Зорбас сделал шаг вперед, поднял трость и снова остановился. При свете звезд было ясно видно каждое его, даже малейшее движение.
Огромный верзила выскочил из тростника.
– Кто ты? – крикнул Зорбас, вытянув шею.
– Это я, Манолакас.
– Иди своей дорогой! Ступай!
– Зачем ты меня опозорил, Зорбас?
– Я тебя не опозорил, Манолакас. Ступай, тебе говорят. Ты – животное, но так уж судьбе было угодно, потому что она крива, разве ты сам того не понимаешь?
– Судьба не судьба, кривая не кривая, а я желаю смыть позор, – сказал Манолакас и заскрежетал зубами. – Этой же ночью. Нож у тебя есть?
– Нет, – ответил Зорбас. – Только трость.
– Ступай, возьми нож. Я тебя здесь ждать буду. Ступай!
Зорбас не двинулся с места.
– Испугался? – язвительно прошипел Манолакас. – Ступай, тебе говорят!
– К чему мне нож, Манолакас? – ответил Зорбас, мало-помалу распаляясь. – К чему? У церкви у тебя был нож, а у меня не было, но я, кажется, с тобой справился.
– Ты еще насмехаться вздумал? – взревел Манолакас. – Теперь тебе на руку, что я вооружен, а ты нет, и потому издеваешься. Сходи за ножом, негодный македонянин, и померяемся!