Вдова метнулась влево и ухватилась обеими руками за большой кипарис во дворе. Камень просвистел в воздухе, угодил ей в голову, черный платок упал, и волосы рассыпались по плечам.
– Ради Христа! Ради Христа! – стонала вдова, крепко обнимая кипарис.
Собравшись в ряд на площади, девушки кусали свои белые платки, а старухи, вцепившись в ограду, вопили:
– Убейте ее! Убейте ее!
Двое парней бросились к вдове, схватили ее, черная блуза разорвалась, и блеснула белая, как мрамор, обнаженная грудь. Кровь текла теперь с темени на лоб, на щеки, на шею.
– Ради Христа! Ради Христа! – продолжала стонать вдова.
Текущая кровь и сияющая грудь привели парней в возбуждение, и они вытащили из-за пояса ножи.
– Стойте! – закричал Манолакас. – Она – моя!
Почтенный Маврантонис все еще стоял на пороге церкви. Он поднял руку, все смолкли.
– Манолакас! – сурово сказал Маврантонис. – Кровь твоего двоюродного брата взывает. Успокой ее!
Я оторвался от изгороди, на которую взобрался перед тем, и бросился к церкви, но споткнулся о камень и упал. Сифакас, который как раз проходил мимо, схватил меня за шиворот, как хватают кошек, и поставил на ноги.
– Ты-то чего тут шатаешься, пижон? Уходи! – сказал он.
– Разве тебе не жаль ее, Сифакас? Пожалей ее!
– Я что, баба, чтобы жалеть? – засмеялся горец. – Я – мужчина!
И Сифакас мигом оказался на церковном дворе.
Я прибежал следом за ним. Все уже окружили вдову, наступило тяжелое молчание, и слышны были только ее тяжелые, задыхающиеся стоны.
Манолакас перекрестился, сделал шаг вперед, занес нож, старухи на ограде радостно завизжали. Девушки опустили платки, закрыв себе глаза.
Увидав над собой нож, вдова затрепетала и замычала, словно телка. Она припала к корням кипариса и вобрала голову в плечи. Волосы ее рассыпались по земле, показалась белоснежная шея.
– Во имя Бога! – завопил почтенный Маврантонис и тоже перекрестился.
Но в это самое мгновение позади нас раздался дикий крик:
– Брось нож, убийца!
Все изумленно обернулись на голос, Манолакас поднял голову: перед ним стоял Зорбас. Он яростно размахивал руками и кричал:
– И не стыдно вам? Что вы за герои? Всем селом собрались убить одну женщину! Крит позорите!
– Занимайся своим делом, Зорбас. Не вмешивайся! – прорычал Маврантонис и велел племяннику: – Манолакас! Во имя Христа и Богородицы, убей ее!
Манолакас рывком схватил вдову, швырнул ее наземь, наступил ногой на живот и занес нож.
Но нанести удар Манолакас не успел: Зорбас схватил его за руку. Обмотав ладонь своим большим платком, он стал вырывать у полицейского нож.
Вскочив на колени, вдова стремительно озиралась вокруг, ища, куда бежать. Но сельчане заняли выход и собрались кругом во дворе и на каменных выступах, а теперь, увидав, что вдова пытается бежать, двинулись к ней, сузив круг еще более.
Зорбас боролся, не издав ни звука, – проворный, гибкий, безмолвный. Стоя у двери, я взволнованно следил за борьбой. Образина Манолакаса побагровела от злости, Сифакас и еще один верзила двинулись было ему на помощь, но Манолакас яростно сверкнул глазами и крикнул:
– Прочь! Прочь! Не подходите!
Он снова с яростью бросился на Зорбаса и боднул его, как бык.
Зорбас молчал, закусив губу. Он, словно клещами, впился полицейскому в руку и увертывался то в одну, то в другую сторону, избегая ударов головой. Разъяренный Манолакас рванулся, вцепился зубами Зорбасу в ухо и потянул его к себе, пытаясь оторвать. Брызнула кровь.
– Зорбас! – в ужасе закричал я и бросился на помощь.
– Уходи, хозяин! – крикнул он. – Не вмешивайся!
Он стиснул кулак и нанес Манолакасу сильный удар ниже живота, в пах. Свирепое животное тут же ослабло, зубы его разжались, выпустив наполовину оторванное ухо, багровое лицо побледнело. Зорбас швырнул противника наземь, вырвал нож и ударом о плиты разбил его.
Зорбас отер платком сперва струившуюся из уха кровь, затем – залитое потом и кровью лицо. Он выпрямился и осмотрелся вокруг. Глаза его опухли и налились кровью.
– Вставай! Пошли со мной! – крикнул он вдове и направился к выходу со двора.
Вдова вскочила в диком порыве, собрала все силы, чтобы броситься следом, но не успела. Маврантонис молниеносно ринулся на нее, сбил с ног, несколько раз намотал волосы женщины себе на руку и одним ударом ножа отсек ей голову.
– Беру этот грех на себя! – крикнул он и швырнул голову на порог церкви, а затем перекрестился.
Зорбас обернулся, увидел это, вырвал себе клок из усов и застонал. Я подошел к нему и взял его за руку. Он опустил голову и посмотрел на меня: две крупные слезы повисли у него на ресницах.
– Пошли, хозяин! – сказал Зорбас сдавленным голосом.
В тот вечер Зорбас на еду даже смотреть не стал. «Горло свело, глотать не могу», – сказал он.
Зорбас промыл ухо холодной водой, смочил вату в ракии, сделал повязку, уселся на постели, сжимая голову в ладонях, и задумался.
Я прилег на пол, прислонился к стене и почувствовал, как по щекам моим медленно текут горячие слезы. Голова совсем не работала, я ни о чем не думал и только плакал от глубокой детской обиды.
Зорбас вдруг поднял голову. Его прорвало, и он стал кричать, продолжая свой яростный внутренний монолог:
– Все, что творится в мире, хозяин, несправедливо, несправедливо, несправедливо! Я, жалкий червяк и слизняк Зорбас, под этим не подписываюсь! Почему молодые должны умирать, а развалюхи жить? Почему умирают малые дети? Мой маленький сыночек Димитракис умер всего трех лет от роду, и я этого никогда – слышишь! – никогда Богу не прощу! Если он когда-нибудь наберется наглости явиться передо мной и если он действительно Бог, вот увидишь, как ему будет стыдно! Да, да, ему будет стыдно передо мной, слизняком!
Зорбас скривился от боли. Рана снова стала кровоточить, и он закусил губу, чтобы не закричать.
– Подожди, Зорбас, поменяю повязку.
Я снова промыл ему ухо ракией, взял присланной вдовой цветочной воды, которая лежала у меня на кровати, и смочил вату.
– Цветочная вода? – спросил Зорбас, жадно втягивая ноздрями запах. – Цветочная вода? Полей мне и на волосы, вот так, спасибо! И на ладони полей, все выливай, давай!
Он ожил, и я удивленно посмотрел на него.
– Кажется, будто я вхожу в сад вдовы.
И снова его взяла скорбь.
– Сколько лет, сколько лет земля создавала это тело! Смотришь на нее и думаешь: «О, если бы мне было двадцать лет, а весь род людской исчез с земли и осталась бы только она, чтобы создавать с ней детей – не детей, а настоящих богов – и вновь заселить мир!» И вот…