Плакальщицы метались из конца в конец по комнате покойной, причитали и неистово занимались поисками. Открыв шкаф, они нашли там несколько ложечек, немного сахару, баночку кофе, банку лукума. Тетя Леньо метнулась и схватила кофе и лукум, а госпожа Маламатенья – сахар и ложечки. Затем она вырвала у коллеги и сунула себе в рот пару кусков лукума, но не смогла сразу же проглотить их, и причитание стало звучало теперь глухо, едва пробиваясь из-за лукума:
На голове твоей – цветы и яблоки – в подоле…
Две другие старухи пробрались в соседнюю комнату и набросились на сундук. Сунув туда свои руки, они схватили несколько платочков, пару полотенец, три чулка, одну подвязку, спрятали все это за пазуху, повернулись к покойнице и перекрестились.
Увидав, как старухи грабят сундук, госпожа Маламатенья осерчала.
– Продолжай плакать, а я мигом обернусь! – крикнула она тете Леньо и залезла с головой в сундук.
Лохмотья из разорванного атласа, выцветшая фиолетовая комбинация, старые-престарые красные босоножки, сломанный веер, новый красный зонтик, а на самом дне – старая адмиральская треуголка, которую мадам получила когда-то в подарок. Оставаясь одна, она серьезно и меланхолически надевала треуголку перед зеркалом и отдавала честь.
Кто-то подошел к двери. Старухи отскочили, тетя Леньо вцепилась в кровать покойной и стала бить себя в грудь, вопя:
Гвоздики ярко-красные кругом закроют шею…
Зорбас вошел и посмотрел на умершую женщину, которая спокойно, безмятежно, густо пожелтев, вся в мухах лежала со скрещенными на груди руками и все с той же ленточкой на шее.
«Комок земли, – подумал он. – Комок земли, который голодал, смеялся и ласкался. Горсть праха, которая лила слезы. А теперь? Какой дьявол приносит нас в этот мир и какой дьявол забирает нас из него?»
Зорбас плюнул на пол и присел. Он поел, выпил и набрался сил.
Парни во дворе уже пустились в пляс. Пришел искусный лирник Фануриос. Стол, канистры, корыта, корзину для грязного белья раздвинули в стороны, освободили место и принялись плясать.
Пришли старосты. Дядюшка Анагностис с длинным, закрученным вверху посохом, в широкой белой рубахе. Тучный, засаленный Контоманольос. Учитель с объемистой медной чернильницей у пояса и зеленым грифелем за ухом. Не было только Маврантониса: он бежал в горы, спасаясь от правосудия.
– Здравствуйте, дети! – сказал дядюшка Анагностис, подняв руку. – Гуляйте! Ешьте и пейте – Бог вас благословит! – только не кричите. Стыдно! Покойница все слышит, ребята!
Контоманольос объяснил цель их прихода:
– Мы пришли описать имущество покойной, чтобы разделить его между сельской беднотой. Поели, выпили, и будет! Не вздумайте теперь стащить что-нибудь, злополучные, не то я вас!…
И он угрожающее потряс тростью.
За тремя старостами показался десяток женщин, простоволосых, босых, одетых в лохмотья, и у каждой из них был мешок под мышкой или корзина за спиной. Подходили они воровски, осторожными шажками, молча.
Дядюшка Анагностис обернулся, увидел их и гневно крикнул:
– Прочь отсюда, рвань! Что? Грабить пришли? Мы тут все запишем на бумагу, каждую мелочь, а потом раздадим по порядку и справедливости бедным. Прочь, сказано вам, не то я вас!..
Учитель снял с пояса продолговатую медную чернильницу, развернул плотный лист бумаги и отправился к лавочке, чтобы начать опись оттуда.
Но в это мгновение раздался страшный грохот: полетели, сталкиваясь друг с другом, канистры, посыпались клубки, зазвенели, разбиваясь, чашки. А на кухне загремели кастрюли, тарелки, вилки.
Почтенный Контоманольос бросился вперед, размахивая тростью. Но разве мог он поспеть?! Старухи, мужчины, дети выбегали из дверей, прыгали из окон и через изгородь, падали с террасы, таща все, что только успели схватить, – сковороды, кастрюли, тюфяки, кроликов… Некоторые сорвали с петель окна и двери и тащили их на плечах. Мимифос тоже поживился: он схватил туфельки покойной, связал их вместе шнурком и повесил себе на шею: казалось, будто мадам Ортанс скачет прочь верхом, но видны только ее туфельки…
Учитель нахмурился, повесил чернильницу обратно на пояс, сложил чистый лист вдвое и, не издав ни звука, с видом униженного достоинства быстро шагнул через порог и ушел.
Бедный дядюшка Анагностис кричал, умолял, поднимал свой посох:
– Постыдитесь, дети! Постыдитесь, покойница все слышит!
– Сбегать за попом? – предложил Мимифос.
– За каким еще попом, полоумный? – сердито ответил Контоманольос. – Она же католичкой была! Не видел, как крестилась? Четырьмя пальцами, еретичка! Зароем ее в песок, чтобы не смердела и не заражала село!
– Ее уже и черви начали жрать, вот те крест! – сказал Мимифос и перекрестился.
Дядюшка Анагностис покачал своей маленькой аристократичной головкой:
– Тебе это в диковину, дурачок? Человек ведь наполнен червями с того часа, как рождается на свет, просто мы их не видим. Как только учуют они, что мы уже смердим, так и появляются из своих дыр, совсем белые, как те, что в сыре!
На небе зажглись и повисли первые звезды, подрагивая, словно серебряные колокольчики, и вся ночь наполнилась мелодичным звоном.
Зорбас снял висевшую над кроватью покойной клетку с попугаем. Осиротевшая птица испуганно забилась в угол и все смотрела оттуда, так ничего и не поняв. Затем она скорчилась и спрятала голову под крыло.
Когда Зорбас снял клетку, попугай вскочил, попытался было заговорить, но Зорбас протянул к нему ладонь и ласково сказал:
– Молчи. Молчи. Пошли со мной.
Зорбас наклонил голову и посмотрел на покойную. Смотрел он долго. Горло его сжали спазмы. Он хотел было наклониться и поцеловать ее, но сдержался.
– Прощай, – прошептал Зорбас.
Он взял клетку и вышел во двор. Заметив меня, Зорбас подошел, сказал: «Пошли» – и взял меня за руку. Зорбас казался спокойным, но голос его дрожал.
– Всем нам тот же путь уготован… – сказал я, желая утешить его.
– Спасибо за утешение! – язвительно ответил Зорбас. – Пошли.
– Подожди, Зорбас. Сейчас ее выносить будут. Подожди, посмотрим… Выдержишь?
– Выдержу… – глухо ответил он.
Зорбас поставил клетку на землю и стал, скрестив руки.
С непокрытой головой из комнаты покойной вышли дядюшка Анагностис и Контоманольос. За ними показались четыре танцора, все еще с апрельскими розами за ухом, в приподнятом настроении, подвыпившие. Они держали за четыре угла дверь, на которой лежала покойница. Позади шел лирник с критской лирой, далее – десяток продолжавших жевать веселых мужчин и пять или шесть женщин, каждая с кастрюлей или стулом в руках. Последним шел Мимифос с туфельками на шее.