Решение это, однако, не принесло немедленного успокоения ее душе, осаждаемой всевозможными ужасами, которые, как только их допустили на авансцену мысли, хлынули туда потоком. Что заставило их так взыграть, она и сама не знала, разве только нынешнее впечатление, будто муж ее теснее связан с мадам Мерль, чем она предполагала. Впечатление это возникало снова и снова, и она удивлялась теперь одному: как могло оно не возникнуть у нее раньше. Ну а состоявшийся сейчас короткий разговор с Озмондом был разительным примером способности ее мужа губить все, к чему бы он ни прикасался, отравлять для нее все, на что бы ни упал его взгляд. Да, она, конечно, хотела доказать ему свою преданность, но стоило ей, по совести говоря, узнать, что он от нее чего-то ждет, как начинала относиться к этому с опаской, точно у него дурной глаз, точно само его присутствие наводит порчу, а расположение навлекает беду. Он ли был тому виной, ее ли глубокое к нему недоверие? Недоверие оказалось единственным очевидным итогом их недолгой супружеской жизни; между ними словно разверзлась пропасть, поверх которой они обменивались взглядами, говорившими, что каждый из них был введен в обман. Странное это было отталкивание, ничего подобного ей не могло привидеться и во сне; отталкивание, когда жизненные принципы одного становятся оскорблением для другого. Но произошло это не по ее вине, она не прибегала к обману; она только восхищалась и верила. Первые шаги были сделаны ею с величайшей доверчивостью, а потом вдруг оказалось, что все многообразие жизни с беспредельными ее просторами не что иное, как тесный и темный тупик с глухой стеной в конце. Вместо того, чтобы привести ее на вершину счастья, где мир словно расстилается у ног и можно, взирая на него с восторженным сознанием собственной удостоенности, судить, выбирать, жалеть, он привел ее вниз, в подземелье, в царство запретов и угнетенности, куда глухо долетают сверху отголоски чужих, более легких и вольных жизней, лишь усугубляя сознание собственной непоправимой беды. Глубокое неверие в мужа – вот что помрачило для нее белый свет. Чувство это, которое так просто назвать, но далеко не так просто объяснить, было настолько по своей природе сложным, что потребовалось немало времени и еще больше душевных страданий, чтобы довести его до нынешнего совершенства. Страдание было у Изабеллы состоянием деятельным и проявлялось не в оцепенении, столбняке, отчаянии, а в кипучей работе ума, воображения, в отклике на малейший нажим. Она льстила себя надеждой, что тайна ее пошатнувшейся веры скрыта от всех – от всех, кроме Озмонда. Он-то, разумеется, знал, и порой ей даже казалось, что он этим тешится. Все произошло не сразу – только когда первый год их совместной жизни, полный сначала такой восхитительной близости, подошел к концу, она ощутила тревогу. Потом начали собираться тени, словно Озмонд намеренно, даже можно сказать злонамеренно, стал гасить один за другим огни. Сперва сумрак был редким, полупрозрачным, и ей еще видна была дорога. Но постепенно он все больше сгущался, и пусть то тут, то там иногда появлялись просветы, но существовали в открывавшейся перед ней перспективе и такие закоулки, где всегда царил беспросветный мрак. Изабелла твердо знала – тени эти не были ее измышлением, она сделала все, чтобы остаться справедливой, терпимой, видеть правду незамутненными глазами. Тени были неотъемлемой принадлежностью, были порождением и следствием присутствия ее мужа. Речь шла не о его злодеяниях или пороках; она ни в чем его не обвиняла – ни в чем, кроме одного, что вовсе не являлось преступлением. Насколько ей известно было, он не совершил за свою жизнь ничего дурного; он не истязал ее, не был с ней жесток; просто она полагала, что Озмонд ее ненавидит. Вот все, в чем она могла его обвинить, и как раз самым прискорбным было то, что это не являлось преступлением, ибо, будь оно так, она сумела бы защитить себя. Озмонд убедился, что она не та, что она другая, чем он рассчитывал. Сначала он думал, что ему удастся ее изменить, и она старалась изо всех сил стать такой, какой он хотел ее видеть. Но ведь в конце-то концов она могла быть только собою, тут ничего не поделаешь; и теперь уже не имело смысла надевать маску, рядиться, он знал ее до последней жилки, и ничто не могло его поколебать. Она не боялась Озмонда, не опасалась каких-либо враждебных выпадов; недоброжелательство его по отношению к ней было совсем иного рода. Он постарается не сделать ни одного промаха, постарается всегда выглядеть правым. Всматриваясь трезвым неотступным взглядом в свое будущее, Изабелла видела, что в этом он, несомненно, возьмет над ней верх. Она-то сделает много промахов, много раз будет неправа. Иногда она чуть ли не готова была жалеть его, понимая, что пусть неумышленно, но все же кругом его обманула. Она стушевалась, когда только с ним познакомилась, умалила себя, притворилась, что ее меньше, чем это было на самом деле. И все оттого, что сверх всякой меры поддалась очарованию, которое он, не пожалев усилий, пустил в ход. Он не изменился с тех пор; он не пытался в тот год, что за ней ухаживал, выдать себя за другого – по крайней мере ничуть не больше, чем она сама. Но ей видна' была лишь половина его натуры, как видится нам диск луны, частично скрытый тенью от земли. Теперь же она видела полную луну – видела человека целиком. А ведь она для того, так сказать, и притаилась тогда, чтобы предоставить ему простор; и все же, несмотря на это, ошиблась: приняла часть за целое.
Ах, как безмерно поддалась она очарованию! Оно и сейчас еще не развеялось. Она и сейчас еще знает, чем муж ее, когда хочет, может быть так неотразим. А он этого хотел, когда за ней ухаживал, и поскольку она хотела быть очарованной, надо ли удивляться, что ему это удалось? Удалось потому, что он был искренним, ей и сейчас никогда не пришло бы в голову в этом сомневаться. Он восхищался ею и объяснял почему: впервые он встретил женщину, наделенную таким воображением. Что правда, то правда, воображение у нее в самом деле пылкое – сколько оно в те месяцы создало всего, чего и не существовало вовсе. Она возвела Озмонда в ранг идеального героя, ее очарованные чувства, ее воспламененная – и как воспламененная! – фантазия явили его в ложном свете. Некое сочетание качеств тронуло ее сердце, и ей представилась необыкновенная личность. Он был беден, одинок и притом наделен душевным благородством – вот что вызвало в ней интерес, и она усмотрела в этом перст судьбы. Было что-то бесконечно прекрасное в обстоятельствах его жизни, в складе его ума, в самом его облике. И вместе с тем она чувствовала, он беспомощен, бездеятелен, и чувство это пробудило в ней нежность, увенчавшую собой уважение. Он напоминал изверившегося путника, который бродит по берегу в ожидании прилива и лишь поглядывает на море, не решаясь пуститься в плавание. В этом она и увидела свое назначение. Она спустит на воду его челн, станет его земным провидением; хорошо бы ей полюбить его. И она его полюбила и отдала ему себя так трепетно, так пылко – за то, что нашла в нем, но в равной мере и за то, что смогла принести ему в придачу к самой себе. Оглядываясь назад на свое достигшее в те недели полноты страстное чувство, она различала в нем и некий материнский оттенок – счастье женщины, способной одарить, знающей, что она пришла не с пустыми руками. Теперь-то она понимала, не будь у нее денег, ей было бы ни за что не решиться на брак с Озмондом. И тут мысли ее устремились к покоившемуся под английским зеленым дерном бедному мистеру Тачиту, ее благодетелю и виновнику ее неизбывного горя. Ибо при всей невероятности все обстояло именно так. По сути, деньги с самого начала легли бременем на ее душу, жаждавшую освободиться от их груза, оставить его на чьей-нибудь более приуготовленной к этому совести. А мог ли быть лучший способ облегчить собственную совесть, чем доверить их человеку с самым безупречным в мире вкусом? Не считая того, что она могла отдать их больнице, лучше ничего нельзя было и выдумать; но ведь ни в одном благотворительном учреждении она не была заинтересована так, как в Гилберте Озмонде! Он найдет применение ее богатству, и оно перестанет ее тяготить, освободившись от налета вульгарности, неотделимой от удачи в виде неожиданно свалившегося наследства. Унаследование семидесяти тысяч фунтов не содержало в себе ничего изысканного; изысканность была только в мистере Тачите, оставившем ей эти деньги. Но выйти замуж за Гилберта Озмонда и принести их ему в качестве приданого будет тоже до некоторой степени изысканно – теперь уже с ее стороны. С его стороны это будет, конечно, менее изысканно, но тут пусть решает он; и если он любит ее, то не станет возражать против ее богатства. Достало же у него мужества сказать: да, он рад, что она богата.