Только одна моя вещь сохранилась после продажи имущества — потрепанные тома «Пятифутовой полки» доктора Элиота, подаренные мне Эйнхорном после пожара. Я перенес их на новое место и читал в свободное время. Однажды, когда я стоял с томиком Гельмгольца в центре города, на углу среди машин, у меня из рук выхватил книгу одноклассник по колледжу, мексиканец по имени Падилла. Посмотрев, что я читаю, он вернул книгу со словами «Зачем тебе это старье? Мир ушел далеко вперед».
Он стал перечислять последние издания, и мне пришлось признаться, что я здорово отстал. Падилла кое в чем просветил меня, мы долго беседовали.
В математическом классе Падилла щелкал задачки и уравнения как орешки. Он сидел на галерке, потирая узкий нос, и писал на отдельных листах бумаги, остальные запихивала парту: купить тетрадь ему было не на что. Когда никто не мог ответить, вызывали его, он торопливо шел к доске в грязно - белом или кремово-сером костюме — из тех, что шьют для дешевых летних лагерей, и надетых на босу ногу дрянных ботинках — тоже белых — от «Армии спасения»; он тут же начинал писать ответ, заслоняя тощим телом символы бесконечности, похожие на увечных муравьев, непонятные буквы, устремлявшиеся вниз, до последнего равенства. Лично я считал способность решать такие уравнения божественным даром. Порой, когда он возвращался на место, шлепая болтающимися на голых ногах ботинками, класс взрывался аплодисментами. Однако его лицо с маленьким носом и следами от оспы не выражало при этом радости. Он вообще не проявлял никаких чувств. Казалось, ему всегда холодно. Речь идет не о его характере; стояла морозная зима, и я иногда видел, как он бежит по Мэдисон-стрит в том же белом костюме — бежит из дома в колледж, чтобы там согреться. Ему никогда не удавалось вернуть утраченную теплоту — зябкий, болезненный, он не выносил, чтобы к нему приближались. И в одиночестве бродил по школьным коридорам, курил мексиканские сигареты, а иногда вытаскивал расческу и проводил ею по волосам — густым, черным, пышным.
Сейчас перемены были налицо. Падилла выглядел здоровее, по крайней мере потерял прежний чахоточный румянец и имел приличный костюм. Под мышкой он держал увесистую стопку книг.
— Учишься в университете? — спросил я.
— Мне дали стипендию по математике и физике. А как ты?
— Мою собак. Разве не чувствуешь запаха?
— Нет. Я ничего не замечаю. А чем ты действительно занимаешься?
— Тем и занимаюсь.
Его очень расстроило, что я избрал столь ничтожное дело — мою клетки, вычесываю собак, — а еще больше огорчило, что я бросил колледж и читаю Гельмгольца, который для него давно пройденный этап; короче говоря, сливаюсь с темной, непросвещенной массой. Такое случалось часто: люди почему-то считали, будто меня ждет особенное будущее.
— Но что мне делать в университете? Я не похож на тебя, Мэнни, — у тебя талант.
— Не прибедняйся, — возразил он. — Видел бы ты этих сопляков на факультете! Что у них есть, кроме больших бабок? Тебе надо вернуться, понять, на что ты способен, а через четыре года, даже если ни в чем не преуспеешь, получишь хотя бы диплом, и ни один сукин сын не сможет дать тебе пинка.
«Мой бедный зад! — думал я. — Все равно найдутся темные силы, способны дать пинка, а с дипломом будет труднее это вынести, и у меня начнется изжога».
— Не трать попусту время, — продолжал он. — Разве ты не понимаешь, что надо сдать экзамены, заплатить за учебу и получить наконец диплом? Будь мудрее. Не зная твоей специальности, люди не представляют, что тебе предложить, а это может быть опасно. Ты должен вернуться в университет и чего-то добиться. Даже когда ты в простое, нужно знать, чего ждешь от будущего, и в чем-то специализироваться. И постарайся выбраться из этого состояния, иначе проиграешь.
На меня произвели впечатление не столько его слова, хотя он был убедителен и интересен, сколько дружеское отношение. Не хотелось с ним расставаться, я цеплялся за него. Его забота меня растрогала.
— Как я могу восстановиться, если сижу без денег?
— А как, ты думаешь, живу я? Стипендии хватает только на плату за обучение. Немного капает из Национальной администрации по делам молодежи, а еще я ворую книги.
— Книги?
— Вот эти стащил сегодня днем. Издания по технике, учебники. Я даже принимаю заказы. Если удается стянуть двадцать — тридцать книг в месяц и продать от двух до пяти баксов за штуку, я в полном порядке. Учебники особенно ценятся. В чем дело? Ты что, такой честный? — вгляделся он в меня, пытаясь понять, не свалял ли дурака, так раскрывшись. _
— Не так чтобы очень. Просто удивлен, Мэнни, ведь я знал о тебе только то, что ты гений в математике.
— И еще что я ел один раз в день и не имел пальто. Сейчас я могу позволить себе немного больше. И хочу лучшей жизни. А книги краду не ради удовольствия. Пройдет нужда — брошу.
— А если тебя схватят?
— Все объясню. Понимаешь, воровство не мое призвание. Я не жулик. Это неинтересно. Никто не заставит меня избрать такую судьбу. Не мое — и все. Я могу навлечь на себя некоторые неприятности, но никогда не позволю, чтобы они преследовали меня всю жизнь, понимаешь?
Я понимал: ведь я знал Джо Гормана, который иначе смотрел на этот вопрос.
Однако Падилла был одарен воровским талантом и гордился своими методами. Мы договорились встретиться в субботу, и он продемонстрировал свои способности. Выйдя из магазина, я не знал, взял ли он что-нибудь, — так ловко он действовал. На улице он показал мне «Ботанику» Синнота и «Химию» Шлезингера. Только ценные книги — он никогда не брал заказы на дешевые. Падилла предлагал мне выбрать из списка заказов любое издание, обещая украсть его, даже если оно будет лежать у кассы. В магазин он входил со старой книгой, а краденую клал под нее, никогда ничего не пряча под пальто. Если бы его остановили, он всегда мог сказать, что положил свою книгу поверх другой, когда осматривал полки, и случайно взял обе. Падилла реализовывал уворованное в день кражи, и потому в его комнате не было ничего подозрительного. К тому же он совсем не походил на мошенника — обычный молодой мексиканец, узкоплечий, подвижный и одновременно скромный и безобидный; войдя в магазин, он надевал очки и погружался в изучение книг по термодинамике или физической химии. То, что сама идея воровства его не привлекала, лишь способствовало успеху.
Я видел в одной итальянской галерее удивительную, прекрасную картину старого голландского мастера — на ней умудренный жизнью старик задумчиво бредет по пустому полю, а следом крадется вор, который срезает у него сумку. У старика в черной одежде, думающего, возможно, о Царствии Божьем, смешной длинный нос, и он убаюкан своей мечтой. Странно, что вор находится в стеклянном шаре, увенчанном крестом, представляющим императорский символ власти. Получается, что земная власть крадет, пока смешной мудрец мечтает об этом и будущем мире и ничего не замечает вокруг; возможно, все так и останутся ни с чем, здесь и там — вот почему эта любопытная сатира пронзает тебя острой болью, и даже поле на картине не очаровывает, оставаясь пустым местом.