— Признать что? Что он во всем виноват, а я радуюсь этому? Его несчастью? Чему мне радоваться, Эйнхорн?
— Неужели не ясно, каким преимуществом ты теперь обладаешь? Только будь с ним построже. Он должен признать за тобой это право — ты крепко держишь его за яйца. Тебе ясно? Одну пользу ты уж точно можешь извлечь из ситуации — дай ему понять: ты рад, что он получил по заслугам. Боже мой! Поступи так кто-нибудь со мной, мне бы доставило удовольствие узнать, что этот кто-то жестоко наказан. Если бы я не испытал такого чувства, значит, у меня не все в порядке с головой. Ну да хватит о нем!
Не понимаю, почему Эйнхорн обрушился на меня с такой свирепостью. Он даже забыл устроить скандал из-за Джо Гормана. Мне кажется, за всем этим подсознательно стояла мысль о загубленном им наследстве Дингбата. Может быть, Эйнхорн не хотел, чтобы меня презирали, как сам он презирал Дингбата за то, что тот не впал в ярость из-за утраченного наследства. Но тут было что-то еще: слишком уж сильно, хотя и неуклюже, колотил он по столу. Он имел в виду, что если больше нет эффективных рекомендаций, как в старые времена, поскольку у нас развеялись прежние представления, то каждый теперь может выбирать или завоевывать силой желаемое; препятствия должны укреплять нас, а враги — способствовать нашему росту вместе с жесткостью и неуязвимостью; имея брата, надо находить в этом выгоду, а не терпеть неудачи; говорить как можно громче, чтобы заглушать другие голоса. Эти принципы применимы не только к отдельным людям, но и к народам, партиям, странам. Только так, нельзя быть цыпленком, которого можно поймать и ощипать, нельзя ходить с озабоченным видом, наморщив горестно лоб, а то за тобой, как за птицей, станут гоняться с веником.
Замигал свет — Бавацки возился с предохранителем. А я, вместо того чтобы взять на вооружение советы старшего друга, возроптал. Думаю, Эйнхорн был разочарован и даже шокирован; уязвлен тем, что неправильно оценил мою способность следовать за его молниеносным вторжением в душу. Он был со мной безучастен, но любезен — так он мог говорить с девушкой.
— Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем для твоей Мамы, — сказал он, полагая, вероятно, что все дело в этом. Он не знал, что я оплакивал и Бабулю тоже. — Задуй свечи. Тилли сейчас принесет кофе и сандвичи. Сегодня можешь спать в комнате Дингбата, а завтра что-нибудь сообразим.
Весь следующий день я искал Саймона, но так и не нашел; к Маме он не приходил. Зато я застал дома Крейндла — тот сидел за поздним завтраком, ел булочки с копченой рыбой.
— Садись и уплетай, — пригласил он.
— Вижу, ты наконец нашел невесту моему кузену, — выпалил я, глядя, как старый косоглазый артиллерист короткими ловкими пальцами обдирает кожу с золотистой рыбешки и как равномерно движутся его челюсти.
— И какую красотку! Сиськи — во! Не ругай меня, Оги. Я никого не насиловал. Такие роскошные сиськи! Ты знаешь что - нибудь о молодых девушках? Надеюсь, знаешь. Так вот, девушкам с таким богатством никто не может ничего приказать. Вот на чем прокололся твой брат, потому что устал. Мне его жаль. — Подняв глаза, он убедился, что жены нет поблизости, и зашептал: — Когда я гляжу на эту девушку, мой малыш тоже встает. В моем-то возрасте. И привет! В любом случае она слишком независима для молодого человека. Ей нужен мужчина постарше, с холодной головой, который будет с ней соглашаться, а поступать по-своему. Иначе она погубит партнера. Да и Саймон слишком молод, чтобы жениться. Я вас обоих знаю с пеленок. Прости, но так и есть. Теперь вы выросли, у вас появился сексуальный аппетит, и вы думаете, будто созрели для женитьбы, но куда торопиться? Вам еще трахаться и трахаться, пока не остепенитесь. Хватай! Бери, бери, пока тебе дают. Никогда не отказывайся. Кончать одновременно с нежно лопочущей тебе на ухо женщиной — вот это жизнь! — Говоря это, старый сводник и подстрекатель плотоядно смежил свои отвратительные глазки; даже заставил меня улыбнуться, хотя мне было не до улыбок. — Кроме того, с твоим братом все стало ясно, — прибавил он, — когда он решил продать квартиру со всем добром и выставил на улицу мать.
Я ожидал, что Крейндл об этом заговорит, перейдя от защиты к практическому обустройству матери. В прошлом он всегда был добрым соседом — из этого, однако, не вытекало, что он обязан содержать нашу Маму. Особенно теперь, когда Саймон считал его одним из своих главных врагов. Кроме того, Маме нельзя было оставаться в этом каменном склепе, и я сказал Крейндлу, что найду ей другое жилье.
Я обратился к Лубину, в благотворительную организацию на Уэллс-стрит. В прошлом Лубин частенько посещал нас — почти как родной дядя. В своем офисе он, на мой повзрослевший взгляд, выглядел иначе. Что-то в его облике соответствовало тому, какими нас, бедных бастардов, хотело видеть общество, распределявшее деньги: серьезными, исполнительными, застегнутыми на все пуговицы, чистоплотными, грустными, спокойными. Горе и неразбериха в том мирке, с которым он работал, требовали от него благоразумия. Только затрудненное дыхание, свидетельствующее о забитости носа, говорило о его трудностях, и еще заметное усилие быть терпеливым. Я увидел в этом крупном человеке что-то от ручной обезьянки, носящей брюки и сидящей в офисе. Он являлся прямой противоположностью того, кто был создан по образу Божьему и после грехопадения изгнан из рая, или даже его жалкой копии, обнадеженной и вдохновленной обещанием вновь обрести благодаря милости Господней свое высокое, сакральное положение. Лубин же верил, что не падал с небес, а выбрался из пещеры. Он был добрым человеком — и не со слов желающих его опорочить, это было и его мнение.
Когда я сказал, что мы с Саймоном ищем пристанище для Мамы, он наверняка счел это нашей политикой — избавиться ото всех: сначала от Джорджа, затем от Бабули и, наконец, от Мамы. Поэтому я прибавил:
— Это лишь временно; нам надо встать на ноги, и тогда мы найдем ей квартиру и помощницу по хозяйству.
Мои слова он выслушал безо всякого интереса, и в этом не было ничего удивительного, учитывая мой нищенский вид — хорошая одежда обтрепалась, глаза воспалились, цвет лица подразумевал, что я питаюсь на помойках. Тем не менее Лубин обещал устроить матушку в дом для слепых на Артингтон-стрит, если мы будем оплачивать часть затрат на ее содержание. Точнее — пятнадцать баксов в месяц.
Лучшего я не ожидал. Лубин послал меня с запиской в службу занятости, но там в это время никого не было. Я отправился на Саут-стрит, где снимал комнату, собрал одежду и отнес в заклад — смокинг, спортивные костюмы и клетчатое пальто. У меня все приняли, я переселил Маму на новое место и стал искать работу. Будучи в затруднительном положении, другими словами, au pied du mur [140] , я устроился на первое подвернувшееся место, и, должен признаться, более необычной работы у меня не было.
Эйнхорн раздобыл его для меня через Карас-Холлоуэя, который в этом деле имел финансовый интерес. Это было роскошное заведение по уходу за собаками на Норт-Кларк - стрит, рядом с ночными клубами, ломбардами, антикварными лавками и дешевыми ресторанчиками.
По утрам я проезжал на универсале вдоль Голд-Кост, забирал собак у задних дверей особняков или у служебных лифтов прибрежных гостиниц и возвращался с ними в клуб — так называлось место моей работы.