Пришлось мне заговорить первым:
— Здравствуйте, мадам, я очень рад, что вы позволили мне остановиться у вас.
— Вы писатель?
Тут я разгадал смысл ее пристального взгляда: она пыталась определить, похож ли я внешне на человека, сочиняющего романы.
— Да.
Она ответила облегченным вздохом. Видимо, именно моя писательская профессия побудила ее открыть мне двери своего дома.
Племянница моей хозяйки поняла, что новоприбывший выдержал вступительный экзамен, и протрубила своим хриплым голосом:
— Ладно, сейчас кончу убираться в комнатах, а ты погоди, через пять минут все будет готово.
Эмма Ван А. проводила удалявшуюся женщину взглядом, каким смотрят на верную, но глуповатую собаку.
— Извините ее, месье, моя племянница не умеет обращаться к людям на «вы». Видите ли, на нидерландском языке принято говорить только «ты».
— Ну что ж, было бы жаль лишить себя такого удовольствия и перейти с «ты» на «вы».
— А я полагаю, что приятнее всего пользоваться языком, в котором есть только «вы», разве нет?
Почему она так сказала? Неужели боялась, что я поведу себя слишком фамильярно? Я стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Она предложила мне сесть.
— Как интересно: я провожу свою жизнь среди книг, но никогда еще не встречала писателя.
Быстро оглядев комнату, я убедился в ее правоте: книжные полки гостиной были забиты тысячами томов, некоторые из них вторглись даже в столовую. Чтобы позволить мне лучше рассмотреть их, она проехала между шкафами в своем бесшумном, как тень, кресле на колесах и включила несколько мягко светивших ламп.
Ничто так не тешит мне душу, как вид типографской продукции, — тем не менее, эта библиотека произвела на меня, сам не знаю отчего, тягостное впечатление. Все тома выглядели в высшей степени внушительно, все были бережно переплетены в кожу или холст, на обложках сверкали золотыми буквами имена авторов и названия; правда, книги стояли не по ранжиру, хотя никакого хаоса или нарочитой симметрии в их рядах тоже не наблюдалось, просто они, видимо, подчинялись некоему особому порядку, который свидетельствовал о неизменных вкусах их владелицы, и тем не менее… Неужто мы настолько свыкаемся с оригинальными изданиями, что заново переплетенная коллекция приводит нас в смущение? Или же меня огорчило то, что я не увидел здесь своих любимых обложек? Я даже не мог внятно сформулировать причину своей растерянности.
— Надеюсь, вы простите мне, что я не читала ваших романов, — сказала она, превратно истолковав мое недоумение.
— О, не стоит извинений. Никто не может прочитать все, что издается. Да я и не жду этого от своих знакомых.
Успокоившись, она перестала теребить коралловый браслет на своем худеньком запястье и улыбнулась стенам, заставленным книгами.
— Однако я все свое время посвящаю чтению. Читаю и перечитываю. Да, главным образом, перечитываю. Очень многие книги. Согласитесь, настоящие шедевры открываются только с третьего или четвертого раза, не так ли?
— А по каким критериям вы распознаете шедевр?
— Когда я не пропускаю одни и те же отрывки.
Она сняла с полки том в кожаном переплете гранатового цвета и с волнением приоткрыла его.
— Вот, например, «Одиссея». Я могу раскрыть ее на любой странице и наслаждаться чтением. А вы любите ли Гомера, месье?
— Н-ну… разумеется.
Ее взгляд слегка помрачнел, и я понял, что она сочла мой ответ легкомысленным, если не хвастливым. А потому поспешил развить свою мысль применительно к обстоятельствам.
— Я часто отождествлял себя с Улиссом, поскольку он проявляет больше хитрости, чем ума, не торопится с возвращением домой и, почитая Пенелопу, одновременно удостаивает своим вниманием всех красивых женщин, встреченных в пути. Словом, он так мало добродетелен, этот Улисс, что я чувствую свою кровную близость с ним. И нахожу его вполне современным.
— Это любопытно — считать аморальность современным качеством, любопытно и… наивно. С каждым новым поколением молодые люди воображают, будто именно они изобрели порок, — что за самонадеянность! А какого рода книги пишете вы сами?
— Моего собственного. Они не укладываются ни в какие общепринятые жанры.
— Ну, прекрасно, — заключила она профессорским тоном, подтверждавшим, что это испытание я выдержал с честью.
— Вы позволите преподнести вам один из моих опусов?
— О!.. Вы привезли свои книги сюда?
— Нет, конечно. Но зато я уверен, что в книжных магазинах Остенде…
— Ах да… в книжных магазинах…
Она произнесла эти слова так, словно ей напомнили о чем-то давнем и прочно забытом.
— Знаете, месье, ведь эта библиотека принадлежала моему отцу, он преподавал литературу. Я жила среди этих книг с самого детства, и у меня никогда не возникало надобности пополнить его собрание. Здесь есть несколько произведений, которые я до сих пор не успела прочесть. Да вот, к чему далеко ходить — как раз за вашей спиной стоят Жорж Санд, Диккенс… У них еще осталось несколько томов, которые ждут меня. И Виктор Гюго тоже.
— Знаете, что характерно для гения Виктора Гюго? То, что у Виктора Гюго всегда находится хотя бы одна не прочитанная вами страница.
— Верно. И это меня успокаивает: так приятно жить в безопасности, под охраной этих гигантов. Вот почему здесь и нет этих… новинок.
Она произнесла слово «новинки» после секундного колебания, выговорив его с брезгливым сожалением и понизив голос, словно имела в виду нечто вульгарное, почти непристойное. Слушая ее, я начал догадываться, что это слово означает для нее чисто коммерческое понятие, род модной поделки, весьма далекой от подлинного литературного произведения; мне стало ясно также, что в ее глазах я всего лишь автор «новинок», иными словами поставщик таких вот модных поделок.
— Да ведь романы Доде или Мопассана тоже были по выходе в свет «новинками», не правда ли? — спросил я.
— Но время определило их место в литературе! — ответила она так возмущенно, словно я изрек шокирующую глупость.
Я чувствовал сильное искушение сказать ей, что теперь она проявила наивность, однако не счел себя вправе перечить моей хозяйке; мне было достаточно того, что я установил наконец причину своего замешательства: этой библиотеке не хватало притока свежего воздуха, она застыла, превратилась в музей сорок или пятьдесят лет назад и рисковала остаться таковым до тех пор, пока ее владелица не решится на «новые вливания».
— Простите за нескромный вопрос, месье, вы одиноки?
— Я приехал сюда, чтобы утешиться после разрыва с…
— О, я сожалею… крайне сожалею… я причинила вам боль, напомнив об этом… простите меня, бога ради!
Ее горячее сочувствие, испуг, внезапное волнение подчеркивали ее искренность; видно было, что она действительно раскаивается в том, что вернула меня к печальным воспоминаниям. Она растерянно пролепетала: