— Посмотрите, я принес вам свой роман, который считаю самым удачным. Я был бы счастлив, если бы вы нашли время прочесть его и высказали свое мнение.
Она испуганным движением прервала меня.
— Мне… прочесть? Но… это невозможно…
И она прижала руку к сердцу.
— Поймите, я читаю одних только классиков. Я не читаю эти… эти…
— Новинки?
— Да, эти новые издания. Я жду.
— Вы ждете… чего же?
— Жду, когда репутация автора утвердится, когда его произведение сочтут достойным занять место в настоящей библиотеке, когда он сам…
— Вы хотели сказать: когда он сам умрет?
Эти слова вырвались у меня помимо воли. Я был ужасно обижен, что Эмма Ван А. отвергла мой подарок.
— Ну же, не стесняйтесь, скажите прямо: лучшие авторы — это умершие авторы! Что ж, будьте покойны, мне тоже, рано или поздно, придет конец. Однажды я подвергнусь этой процедуре освящения смертью, и на следующий день вы, может быть, прочтете мои книги!
Отчего я пришел в такую ярость? Какое это имело значение — восхищается мной какая-то старая дева или нет? И почему я так стремился заинтересовать ее своей особой?
Она выпрямилась в кресле, попыталась как можно выше поднять голову и, даром что ей это не очень-то удалось, смерила меня надменным взглядом:
— Не будьте так самонадеянны, месье. Ввиду моего возраста и непрерывных приступов мне суждено уйти из жизни раньше вас, довольно скоро. И кончина не одарит меня никаким талантом. Как, впрочем, и вас.
Ее кресло сделало резкий разворот и проскользнуло между библиотечными шкафами.
— Как ни печально, но необходимо принять эту данность: нам с вами не по пути. — Она остановила кресло перед широким окном, выходившим на море. — Иногда людям, созданным для горения, не суждено испытать вместе, сообща, уготованную им великую страсть, потому что один из них слишком молод, а второй слишком стар. — И она добавила упавшим голосом: — Очень жаль, мне бы хотелось вас прочесть…
Она была искренне огорчена. Странное дело — эта женщина перевернула все мои представления о жизни. Я подошел к ней.
— Мадам Ван А., я вел себя неприлично: позволил себе вспылить, по-дурацки преподнес этот подарочек да еще так бесцеремонно навязывал его вам. Простите меня!
Она обернулась ко мне, и я увидел, что ее прежде сухие глаза полны слез.
— Поверьте, я была бы очень рада не прочесть, а проглотить вашу книгу, но… не могу.
— Почему же?
— Ну, представьте себе — вдруг она мне не понравится…
При одной этой мысли ее передернуло от ужаса. Ее бурное волнение умилило меня. Я ей улыбнулся.
Она ответила мне, также с улыбкой:
— Это было бы ужасно, ведь вы мне так симпатичны.
— А в качестве плохого писателя я был бы вам менее симпатичен?
— Нет, но вы стали бы смешны. А я ценю литературу настолько высоко, что мне невыносимо было бы думать о вас как о посредственности.
Она была искренней до предела, сверх предела, все ее существо было пронизано этой убийственной искренностью.
А меня одолевал смех. Ну чего ради я мучаю нас обоих из-за нескольких страниц! И внезапно я подумал: как же мы с ней трогательны.
— Ладно, давайте помиримся, мадам Ван А. Я забираю свой роман, поговорим о чем-нибудь другом.
— Нет, и это тоже невозможно.
— Что — невозможно?
— Говорить. Я не могу рассказать вам то, что хотела бы.
— А кто вам мешает?
Она беспомощно оглянулась, словно ища поддержки у окружавших ее книг, попыталась ответить, сдержалась, потом все-таки произнесла слабо, почти неслышно:
— Я. — И повторила с огорченным вздохом: — Да, я сама…
Внезапно ее глаза встретились с моими, и она в отчаянном порыве бросила мне:
— Знаете, я ведь была молода, я была обворожительна.
Зачем она это говорила? Какая здесь была связь с предыдущим? Я растерянно пялился на нее.
Но она повторила, упрямо качая головой:
— Да, я была обворожительна. И любима!
— Я в этом уверен.
Она смерила меня разъяренным взглядом:
— Нет, вы мне не верите!
— Верю…
— А впрочем, все равно. Мне совершенно безразлично, что обо мне думают или думали. Больше того, мне это не только безразлично, но я сама стала причиной всех тех заблуждений, которые давали пищу для сплетен. Сама их провоцировала.
— А что же о вас говорили, мадам Ван А.?
— О… ничего определенного…
Наступила пауза.
— Ничего. Абсолютно ничего.
И она пожала плечами.
— Герда вам ничего не рассказывала?
— О чем?
— Об этом «ничего». Ведь родственники считают, что моя жизнь прошла впустую. Ну, признайтесь…
— Э-э-э…
— Вот видите, она и вам уже наболтала, что моя жизнь пуста. А ведь она была удивительно насыщенной, моя жизнь. И это «ничто» — чистая выдумка.
Я подошел к ней:
— Вы не хотите мне рассказать?
— Нет. Я обещала.
— Простите, не понял.
— Я обещала хранить тайну.
— Кому? И в чем?
— Ответить — значило бы частично выдать мою тайну…
Эта женщина сбивала меня с толку: под внешностью замшелой старой девы кипели бешеный, закаленный неутолимой яростью темперамент и отточенный ум, мечущий слова, точно кинжалы.
Она повернулась ко мне:
— Так вот, знайте, что я была любима. Мало кто был любим так, как я. И я любила сама. Так же страстно. Да, да, так же… если это возможно…
И ее глаза затуманились слезами.
Я положил руку ей на плечо, стараясь ободрить:
— Никому не возбраняется рассказывать историю любви.
— А мне нельзя. Потому что это затрагивает слишком важные персоны.
И она ударила кулаками по коленям, словно приказывала молчать кому-то, кто порывался заговорить.
— Кроме того, стоило ли всю жизнь хранить тайну, а теперь вдруг взять и раскрыть ее? К чему? Чтобы все мои многолетние усилия пропали втуне?
Ее узловатые пальцы вцепились в колеса инвалидного кресла, с неожиданной силой толкнули их, и она, покинув гостиную, заперлась в своей спальне.
Выйдя из виллы «Цирцея», я столкнулся на тротуаре с Гердой, которая сортировала мусор, перед тем как разложить его по разным бакам.