Фон Корпф пожевал бледными губами, поднял глаза на огромный, в полный рост, портрет Кайзера Вильгельма I.
— И тем не менее, — голос его звучал плоско и безразлично, — бумагу эту я не подпишу. На Вильгельмштрассе меня не поймут…
На Вильгельмштрассе в Берлине находилось Министерство иностранных дел.
Нергаль какое-то время молчал, как будто вслушивался в эхо прозвучавших слов, потом энергично поднялся.
— Что ж, ваше превосходительство, не смею больше обременять вас собственным присутствием!.. — на губах советника играла ядовитая улыбочка.
— У вас есть собственные возможности проинформировать Берлин, — заметил фон Корпф, пытаясь сгладить напряженность ситуации. Ощущение совершенной ошибки уже начинало его беспокоить, но допустить потерю собственного лица он не мог. Нергаль не захотел сделать шаг навстречу.
— Я непременно ими воспользуюсь! — Советник выпрямился, резко бросил голову вниз, уперев подбородок в тощую грудь. — Надеюсь, я могу быть свободным?..
Не дожидаясь разрешения, Нергаль резко повернулся и, стуча по паркету высокими каблуками, твердым шагом вышел из кабинета посла.
Поздним вечером того же дня, в час, когда все добропорядочные петербуржцы давно уже видят сны, а по улицам слоняются лишь душегубы да забулдыги, недалеко от Смоленского кладбища, что на Васильевском острове, остановились извозчичьи сани. Шел мелкий колючий снег, мело. Редкие газовые фонари пятнами выхватывали из темноты деревянные заборы и покрытый льдом дощатый тротуар. Дома здесь были все больше одноэтажные, бревенчатые, с маленькими, как в деревнях, окнами. Впрочем, выбравшегося из низких саней мужчину ни темнота, ни поздний час не смущали. Глядя вслед извозчику, он какое-то время еще постоял, потом повернулся и уверенно направился в глубину квартала. Невысокий и худощавый, он двигался легко и быстро и только однажды обернулся, прежде чем шмыгнуть в ближайшую из подворотен довольно большого для столь отдаленного района дома. Очутившись в черноте арки, мужчина какое-то время постоял прислушиваясь, потом быстро прошел дворами на параллельную улицу и через пару минут уже открывал тяжелую дверь местного трактира. Изысканностью это заведение явно не отличалось. В передней полутемной зале с хохотом и свистом гуляла какая-то компания, папиросный дым стелился слоями, скрывая от глаз лица сидевших вокруг длинного стола людей. Нергаль — а это был он — поморщился, не задерживаясь прошел в дальний конец залы, где за пропахшей табачной горечью занавеской открывался ход в подсобные помещения. Попавшийся ему навстречу половой с подносом в руках посмотрел на советника с тупым недоумением. Впрочем, даже германский посол вряд ли бы признал в этом мужчине человека, с которым разговаривал всего пару часов назад. Между тем, ступив еще несколько шагов по грязному полу, Нергаль уверенно толкнул небольшую дверь и очутился в довольно светлой комнатушке с горевшей на столе керосиновой лампой. Здесь было тепло и уютно, и он с удовольствием снял свой меховой картуз и плотное, рассчитанное на русские морозы пальто. Нергаля ждали. Поднявшийся навстречу человек помог советнику раздеться, пододвинул к столу второй табурет, но сам не сел, а как бы замер в нерешительности. Мужчина этот был какой-то неопределенной, белобрысой наружности, еще не стар, но уже лысоват, и лицо имел припухшее и одутловатое, как если бы после сна или от беспробудной пьянки.
— Герр Нергаль! — сказал он почтительно по-немецки и, возможно, щелкнул бы каблуками, если бы не был в валенках.
Советник же садиться не спешил, а начал прохаживаться от стены к стене, потирая с мороза маленькие руки. На его узком лице замерло выражение пресыщенности и безразличия.
— Чертовски холодно! — заметил он. — Вы вот что, Серпинер, закажите-ка водки и — чем там они закусывают?.. Да, селедки!
Последние два слова Нергаль произнес по-русски.
Польщенный столь доверительным обращением, Серпинер бросился к двери. Когда он вернулся, советник уже сидел у стола, положив ногу на ногу, и тщательно набивал прямую короткую трубку. Делал он это неторопливо, с расстановкой и вниманием.
— Я вот думаю… — не глядя на вошедшего, Нергаль примял табак пальцем. — Вы ведь, Серпинер, уже не немец. Нельзя прожить в этой стране всю жизнь и не стать русским или, по крайней мере, не ославяниться… Кстати, что вы думаете как журналист: есть в русском языке глагол «ославяниваться»? В немецком есть…
Серпинер стоял у двери, не зная, отвечать ему или продолжать глупо улыбаться. С Нергалем он работал уже несколько лет и, хотя виделись они нечасто, успел понять, что тот за человек, и именно поэтому поведение советника показалось ему на этот раз странным. Отношения начальника и подчиненного, офицера германской разведки и его тайного агента, не располагали к откровениям и отвлеченным беседам, да еще на темы человеческого свойства. По-видимому, что-то произошло, заключил для себя Серпинер, но, как это может сказаться на нем самом, представить пока не мог. Поэтому он традиционно избрал некий средний, нейтральный тон полусоглашательства:
— В определенной мере, герр полковник, вы правы, но мне кажется, немцы по рождению всегда остаются немцами…
— Немцы по рождению, немцы по рождению… — повторил Нергаль задумчиво, поднес к трубке спичку и, пыхнув несколько раз дымом, продолжал: — Вы знаете, кто такой Хельмут Мольтке? Так вот, он сказал: «Пруссия во главе Германии, Германия во главе мира…»
Советник хотел еще что-то добавить, но тут в дверь постучали и на пороге возник давешний человек с подносом на растопыренных пальцах. Его круглое гладкое лицо лоснилось, разобранные на прямой пробор темные волосы были густо смазаны чем-то жирным. Действуя ловко и сноровисто, половой быстро составил на стол большой графин, высокие, пригодные скорее для вина рюмки и тарелки с закусками, на одной из которых, перемешанные с луком, лежали куски жирного залома.
А ведь действительно, с полковником что-то происходит, думал журналист, наблюдая, как тот лихо опрокинул полную рюмку водки и потянулся за селедкой. Раньше во время встреч Нергаль позволял себе лишь пригубить чего-нибудь спиртного, хотя ему, Серпинеру, следуя русской пословице, наливал полной мерой. Что у трезвого на уме… — усмехнулся про себя журналист и вновь потянулся к графину, но, наткнувшись на прямой взгляд жестких глаз полковника, едва не отдернул руку. Последовавшие за этим слова окончательно поставили Серпинера на место:
— Рапорт при вас?
Журналист засуетился, лихорадочно полез за отворот потертого, мешковато сидящего сюртука и достал сложенные в несколько раз листы бумаги. Не говоря больше ни слова, Нергаль углубился в чтение, по мере которого выражение его лица становилось все более и более хмурым. Наконец, он отложил бумаги и поднял глаза на своего агента:
— Когда арестовали Желябова?
— Вчера. Где-то между полуднем и одиннадцатью вечера.
— Откуда вам это известно? — Посаженные близко к носу глаза Нергаля стволами пистолетов уперлись в лоб журналиста. Серпинер знал эту манеру полковника смотреть чуть выше бровей собеседника — ничего хорошего лично ему она не обещала.