В комнату вступил с чайником Прохор, но Горчаков погнал его с глаз одним движением руки.
— Что-то ты, Андрей Сергеевич, плохо службу знаешь! — кивнул князь в сторону графинчика с вином, подождал, пока Дорохов наполнил мадерой рюмки. Заговорил не сразу, слова произносил с расстановкой, будто вбивал гвозди. — Сегодня утром заезжал ко мне Лорис-Меликов. Знаешь такого?
Андрей Сергеевич улыбнулся. Трудно было не знать министра внутренних дел, который, по существу, в течение года был в России едва ли не диктатором. Человек широко известный, боевой генерал, командовавший во время последней войны с турками Отдельным Кавказским корпусом, Лорис-Меликов был Дорохову симпатичен.
— Конституцию готовит. Завершающий пакет реформ. Советовался. — Князь взял со стола рюмку и лихо, по-гусарски опрокинул содержимое ее в рот. Под успевшей состариться оболочкой Андрей Сергеевич увидел все того же энергичного и решительного Горчакова. Александр Михайлович продолжал: — Знаешь, что я ему в первую голову сказал? — старик остановил взгляд на лице своего гостя. — Берегите государя, Михаил Тариелович! — сказал я генералу. Не приведи Господь, убьют, тогда уже ничего не поможет и никакая твоя конституция не понадобится. Если либеральные реформы кончаются ничем, за ними наступает реакция, требование твердой власти и железной руки. А это лишь загонит болезнь вглубь, что рано или поздно приведет к взрыву. Конечно, не мне разбираться в конституции, не мне при ней жить, одно только знаю — начатое дело требуется довести до ума, а для этого многое нужно. Нужны талантливые, честные люди — и они в России есть, — и нужно время, много времени, для того чтобы встать в один ряд с просвещенной Европой. Если же все бросить на пол-пути или, того хуже, воротиться к тому, с чего начинали, то к власти неминуемо придет чернь, и тогда будет действительно страшно!
Старик откинулся на спинку кресла и с минуту отдыхал. Его высокий, бледный лоб покрывала испарина. Он промокнул ее платком, сказал тихо, не меняя позы:
— Конституцию Лорис-Меликов представит государю первого марта. Думаю, Александр Николаевич ее подпишет. Очень мне хочется, чтобы в Россию, наконец, пришла весна…
Дверь библиотеки приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулась потерявшая свое надменное выражение физиономия Прохора:
— Чай простынет, Александр Михайлович!
— Ладно, неси. Все равно не отстанешь, — разрешил Горчаков.
С мгновенно вернувшейся к нему важностью и барственностью в движениях камердинер приблизился к столу и неспеша наполнил чашки темно-оранжевой жидкостью. В комнате распространился мощный запах хорошего чая. На столе появилась коробка английского печенья и вазочка с вареньем.
— Таблетку сейчас выпьете или на ночь?..
Однако, увидев нахмурившееся лицо князя, Прохор почел за благо побыстрее ретироваться. Александр Михайлович пододвинул к себе вазочку, положил на розетку несколько вишен. Запивая варенье чаем, он из глубины кресла наблюдал за Дороховым, однако Андрей Сергеевич в выдержке хозяину дома не уступал и нетерпения не выказывал.
— А ведь, наверное, думаешь: с чего бы это старик так разговорился? — предположил Горчаков. — Потерпи, сейчас узнаешь. Я ведь за тобой давно приглядываю, еще с тех времен, когда ты вышел из Пажеского Его величества корпуса. И что академию по первому разряду закончил, знаю и про то, что в Военно-ученом отделе Генштаба служил. Все вы у меня как на ладони: и граф Игнатов, бывший директор Азиатского департамента МИДа, сидевший в Константинополе, и полковник Паренсон, всю войну проведший в Будапеште…
В силу своего положения князь действительно был неплохо осведомлен о деятельности некоторых ключевых фигур российской внешней разведки. Дорохов молчал.
— Ладно, — усмехнулся старик, — оставим твоих коллег в покое и обратимся к существу вопроса. По моей просьбе Департамент полиции подготовил одну бумагу о состоянии дел в стране, и, скажу тебе, она меня не порадовала. Распущенное недавно Третье отделение Его величества канцелярии совсем деградировало, да и Верховная распорядительная комиссия, на которую возлагалось столько надежд, положения радикально не исправила. Лорис-Меликов считает, что из всех российских институтов полицию надо реформировать в первую голову, да только вся беда в том, что ждать нам некогда. Такие дела за один день не делаются. Понимаешь, душа моя, к чему я клоню?..
Андрей Сергеевич неопределенно улыбнулся.
— Помочь им надо, вот что! — заключил Горчаков.
Дорохов удивленно поднял брови.
— Вы, выше высокопревосходительство, наверное, что-то перепутали. Тайными агентами и жандармами занимается генерал-лейтенант Селивестров, я же числюсь по министерству иностранных дел…
— А то я не знаю! — хмыкнул князь. — Нет, Андрей, мы с тобой «числимся по России». Да ты не думай, — махнул он рукой, — в жандармы тебя не записываю, да и приказать не могу — прошу! Сейчас больше, чем когда-либо, нужен человек, способный наладить борьбу с террористами и любой ценой не допустить нового покушения на государя-императора. Слышишь, Андрей, любой ценой! Можно сказать, что в руки тебе судьбу государства вручаю!..
Горчаков замолчал, задумался.
— А что прикажешь делать, если полиция безынициативна и бездарна, если жандармов как на улице бродячих собак, а взрывы не прекращаются? Нам бы только время выиграть, дать Лорис-Меликову завершить реформы!..
— Но, Александр Михайлович, вы же знаете, что я должен ехать в Лондон!.. — попытался отговориться Дорохов, однако Горчаков и слушать его не стал:
— На время это, Андрей Сергеевич, на короткое время. Переловим бомбистов — и поезжай себе, никто держать не станет. С начальством твоим, генерал-адъютантом Обручевым из Генштаба, откомандирование согласовано.
Это был аргумент. Старик все предусмотрел, все пути к отступлению отрезал и, хотя согласия Дорохова вроде бы уже и не требовалось, Горчаков продолжал убеждать:
— Ты подумай, наши семьи веками России служили, теперь пришел наш черед. Если мы не поддержим, не защитим преобразования государя, то больше и некому. А ведь кругом враги: и Австрия, и Англия спят и видят, как бы нас поставить на колени, да и Германия в этом от них не отстает. Мало того, что Бисмарк предал нас на Берлинском конгрессе, он теперь на случай войны сговаривается с Австрией и Италией…
Дорохов видел, что старик устал и поспешил свернуть разговор, тем более, что решение за него было уже принято.
— Я все понял, Александр Михайлович, — вздохнул он поднимаясь. — Не знаю только, смогу ли…
— А ты смоги! — Князь не без труда встал из кресла. — Я ведь не для красного словца сказал, что в твоих руках судьба России. Плата непомерно велика, если мы с тобой потерпим неудачу. Ну да, Бог даст, Бог даст!..
Горчаков тяжело вздохнул, перекрестил Андрея Сергеевича.
По прихоти Истории — а она до шуток большая мастерица — в тот же вечер в здании посольства Германии, что на площади Исаакиевского собора, состоялся еще один разговор, нашедший свое отражение в совершенно секретной переписке дипломатического представительства с Берлином. В личном кабинета посла разговаривали два дипломата. Его превосходительство полномочный посол Германии в России Эрих фон Корпф сидел в кресле у разожженного по случаю холодной погоды камина. Несколько наискосок, но тоже близко к пылавшему за чугунной решеткой огню, располагался невысокий господин, худым костистым лицом напоминавший какую-то птицу. Близко посаженными к крючковатому носу, холодными глазами он неотрывно смотрел на игру языков пламени, исполнявших затейливый танец на типично российских березовых поленьях. Не обладая высоким положением и благородным происхождением своего собеседника, советник посольства господин Нергаль держался, тем не менее, совершенно независимо, не проявляя и тени подобострастия к официальному представителю Германии в Петербурге. Более того, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что диалог ведется между людьми равного статуса и не советник, а его непосредственный начальник чувствует себя, как сказали бы русские, не в своей тарелке. Впрочем, заметить это было бы трудно: просто господин посол иногда морщился, как если бы у него болел зуб, и гримасы эти странным образом совпадали по времени с отпускаемыми Нергалем замечаниями. В остальном разговор шел в исключительно мирных тонах, дипломаты беседовали ровными, тихими голосами, но вовсе не оттого, что боялись быть подслушанными.