– Он вам позвонит…
– Мадемуазель, я здесь проездом. Я уеду из Берна, наверно, послезавтра. Я не буду сидеть в гостинице в ожидании звонка… Я предпочитаю остаться здесь.
Секретарша проводила ее в зал ожидания.
Этот разговор лишил Иоланду бесполезных романтических волнений и восхитительной нервозности. Она поздоровалась с сидевшим на диване пожилым господином. Мужчина сворачивал и разворачивал газету. Страницы хрустели, как сухари.
Удобно устроившаяся в кресле женщина с седеющими волосами открывала и закрывала сумку. Она извлекла из нее носовой платок. Высморкалась и убрала тряпичный комок в сумку. Иоланда вынуждена была настроиться на бесконечное ожидание. Она вздохнула и взяла сверху стопки изданий, лежащих на низком столике, медицинский журнал. Первый снимок изображал ступню, покрытую сплошь микозом. Затем следовала статья о прокаженных с многочисленными иллюстрациями.
Фотографии другой статьи разоблачали безнадежное положение детей третьего мира.
Она услышала легкий шум шагов и разговор на немецком языке. Доктор Вернер открыл дверь в зал ожидания, глядя исключительно на следующего пациента. Не видя Иоланды, он пригласил пожилого господина пройти в кабинет.
Вошла секретарша и протянула даме с носовым платком конверт. Дама долго расспрашивала о чем-то по-немецки девушку, затем открыла сумку, чтобы убрать рецепт. И ушла.
Иоланде казалось, что о ней забыли. Время тянулось бесконечно. Она решила нарушить это проклятое ожидание. Подошла к секретарше.
– Вы сказали доктору, что я здесь?
– Да, мадам.
– И что же?
– Он сказал: «А, ладно».
– И все?
– Да.
– Это будет долго?
– Не знаю.
Иоланда решила подождать еще четверть часа. Не больше. Она собралась уходить, когда Жак Вернер наконец открыл дверь, поднял на нее глаза и изобразил нечто похожее на улыбку.
– Войдите, мадам.
Она поднялась и подошла к нему.
– Здравствуйте.
Она протянула ему руку, и он последовал за ней. Прошел через кабинет и занял свое место за письменным столом.
– Садитесь, – сказал врач. – Я прошу вас подождать несколько секунд.
Он принялся писать.
– Я лишь заполню карточку больного, который только что ушел.
Иоланда рассеянно рассматривала кабинет. Стены были уставлены книжными шкафами, окна занавешены, царила полная тишина. Она с трудом догадывалась о синеве неба, которая пробивалась сквозь гардины, обрамленные двойными плотными шторами.
Доктор поднял голову.
– Ну как, не чувствуете ли вы себя чужой у нас, прекрасная парижанка?
Белки его глаз были изборождены мелкими красными сосудами. Этот плотный, по-прежнему загорелый, с седеющими волосами господин лишь смутно напоминал молодого человека из Ивисы.
– Я очень рада снова увидеть вас, – сказала она. Он почти не слушал ее.
– Вы курите?
Он пододвинул к ней серебряную шкатулку, стоящую на столе. Ей хотелось закурить, но она отказалась.
– Как поживаете?
– Хорошо, спасибо, – сказала она. – Но я пришла в ужас.
– В ужас? Отчего?
– Я только что поняла, мы достигли возраста наших родителей.
Он пожал плечами.
– Что вы хотите? Это в порядке вещей. Если бы мы встретились на улице, я бы вас не узнал.
Она была взволнована. Жак Вернер переставлял предметы на столе. Он отодвинул папку и передвинул статуэтку.
– Мы состарились, уважаемая госпожа, – сказал он. – Следует привыкнуть к мысли, что все имеет свой конец.
Иоланда подняла голову.
– Я хочу начать свою жизнь заново. Я не такая пессимистка, как вы. Я узнала от вашей секретарши, что ваша мать умерла. Вы, наверно, страдаете…
Он прищурился.
– Великовозрастный сирота. Я очень любил мать. Чем меньше мы будем говорить об этом, тем лучше.
– Прекрасно, когда любят свою мать, – сказала она.
Разочарованная в своей материнской любви, она была всегда растрогана, когда слышала о привязанности между родителями и детьми.
– Полагаю, что мне пора удалиться. Он смотрел на нее почти безразлично.
– Где вы остановились?
– В «Schweizerhof».
– Если бы вы подождали несколько минут, я бы подвез вас. Я еду в больницу мимо гостиницы.
– Мне не хочется вас обременять…
– Я еду в том же направлении. Затем он спросил:
– Как поживает ваш милый монстр?
– Какой монстр?
– Ваша дочь.
– Моя дочь – не чудовище. У нее все прекрасно. Она в Нью-Йорке.
– В Нью-Йорке?
Следовало реабилитировать Лоранс, сделать из нее привлекательную личность. Показать, что дочь любит ее. Сделать вид, что она не была несчастной, брошенной матерью.
– Она на стажировке в Колумбийском университете. На летней сессии.
Университет ассоциировался с исключительностью и ученостью. В любом случае это было лучше, чем бегство Лоранс из-за неудачного замужества.
– Я хорошо помню вашу дочь, – сказал Вернер. – Я был зол на нее. Столько времени прошло, возможно, она стала более человечной.
– Конечно, – сказала Иоланда. – Очень хорошая дочь.
– Тем лучше для вас. А вы? По-прежнему верны? По-прежнему неуклонно следуете своим принципам? Добродетельна и совестлива?
Покраснев от волнения, она защищалась.
– Вы говорите все напрямик. Вы не изменились. Я тоже.
– Тогда зачем вы приехали?
Ее охватила дрожь. Ей показалось, что она снова, как когда-то, в тесной исповедальне, где надо было каяться в придуманных грехах за неимением настоящих. Этот разговор с глазу на глаз напомнил ей о тягостных очных ставках в этих клетках, где она должна была признаваться в своих разочарованиях ирреальному профилю, проступающему на деревянной решетке.
– Мне пятьдесят пять лет, уважаема госпожа, и нас разделяет дубовый письменный стол. Ни морального, ни физического насилия не предусматривается. Не бойтесь так…
– Боюсь, – сказала она, – что я совершила большую ошибку, приехав сюда.
Телефон прозвонил несколько раз. Вернер снял трубку и заговорил по-немецки. Затем, повернувшись к Иоланде, сказал:
– Мне надо в больницу Я отвезу вас в гостиницу.