— Сэр, две дамы сообщили, что вы пытались их изнасиловать.
— Господа, я никогда не сделал бы попытки изнасиловать одновременно двух дам.
Один полицейский все время светил мне в лицо своим идиотским фонариком. Это вселяло в него колоссальное чувство превосходства.
— Всего тридцать ярдов до Свободы. Ну как вы не поймете!
— Ты самый уморительный клоун в городе, Буковски. Только найди себе оправдание посерьезней.
— Ну что ж, давайте подумаем… То, что лежит перед вами, развалившись на мостовой, является конечным продуктом свадьбы, дзэнской свадьбы.
— Ты хочешь сказать, что нашлась женщина, которая и вправду пыталась выйти за тебя замуж?
— Да не за меня, засранец…
Полицейский с фонариком нагнулся и врезал мне фонариком по носу.
— Мы требуем уважения к представителям закона.
— Извините.
Я на минутку забылся. Кровь стекала по шее и капала на рубашку. Я очень устал — от всего на свете.
— Буковски, — спросил тот, который только что употребил фонарик, — почему ты все время напрашиваешься на неприятности?
— Забудьте весь этот бред, — сказал я. — Везите меня в тюрьму.
Они защелкнули наручники и швырнули меня на заднее сиденье. Все та же грустная старая история.
Ехали они медленно, болтая о всевозможных лишенных смысла вещах — к примеру, о том, как бы расширить веранду или бассейн или о дополнительной комнате в глубине дома для бабушки. А потом дело дошло до спорта — они ведь были настоящими мужчинами, — у «Доджеров» оставались шансы, даже при том, что на первое место претендовали еще две или три команды. Все та же семейственность: если выигрывали «Доджеры», выигрывали и они. Если человек совершал посадку на Луну, совершали посадку на Луну и они. Но стоит умирающему с голоду попросить у них монетку — ага, нет документов, уебывай, недоносок. То есть это когда они в штатском. Еще ни один умирающий с голоду никогда не просил монетку у полицейского. Наша репутация безупречна.
Потом меня запустили в обычную мясорубку. После того, как я был в тридцати ярдах от дома. После того, как я был единственным живым человеком в доме, где собралось пятьдесят девять гостей.
И вот я вновь очутился в этой особой длинной очереди из людей, в чем-нибудь да виновных. Те, кто был помоложе, знать не знали, что их ждет. Они впутались в темное дело, называемое КОНСТИТУЦИЕЙ и их основными ПРАВАМИ. Молодые полицейские, как в городской каталажке для пьяных, так и в окружной, проходили обучение на алкашах. Они должны были демонстрировать свои успехи. Пока я смотрел, они посадили одного малого в лифт и принялись возить его вверх и вниз, вверх и вниз, а когда он оттуда выбрался, уже едва ли можно было понять, кто он такой, да и кем он был прежде, — чернокожим, что-то орущим о правах человека. Потом они принялись за белого, крикнувшего что-то о КОНСТИТУЦИОННЫХ ПРАВАХ; на него набросились четверо или пятеро, они так крепко его отделали, что он был не в силах ходить, и, когда его приволокли назад, то попросту прислонили к стене, он стоял, а его трясло, все тело было исполосовано багровыми рубцами, он стоял и дрожал крупной дрожью.
Меня снова сфотографировали, уже в который раз. В который раз сняли отпечатки пальцев.
Меня отвели в камеру для пьянчуг, открыли мне дверь. После чего еще нужно было найти местечко на полу, среди ста пятидесяти человек. Одна параша на всех. Всюду блевотина и моча. Я отыскал себе место среди собратьев. Я был Чарльзом Буковски, фигурировавшим в литературных архивах Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Кое-кто там считал меня гением. Я растянулся на досках. Услышал молодой голос. Голос мальчишки.
— Мистер, за четверть доллара могу у вас отсосать!
Полицейские обязаны были отбирать всю мелочь, все купюры, документы, ключи, ножи и так далее, плюс сигареты, после чего вы получали квитанцию. Которую либо теряли, либо продавали, либо у вас ее попросту крали. Но в камере все равно водились деньги и сигареты.
— Извини, паренек, — сказал я ему, — у меня выгребли все до последнего цента.
Четыре часа спустя я ухитрился уснуть. Там.
Лучший шафер на дзэнской свадьбе. Причем готов биться об заклад, что в ту ночь жених и невеста даже не поеблись. А вот кое-кому это удалось.
На Рэмпарт я вышел из автобуса, потом прошел один квартал обратно до Коронадо, взобрался на небольшой пригорок, поднялся по ступенькам к тропинке, дошел по тропинке до входа в мой верхний двор. Довольно долго я стоял у двери, чувствуя, как солнце греет мне руки. Потом отыскал ключ, открыл дверь и начал подниматься по лестнице.
— Кто там? — услышал я голос Мэдж.
Я не ответил. Я медленно топал наверх. Я был очень бледен и немного ослаб.
— Кто там? Кто пришел?
— Не дергайся, Мэдж, это всего лишь я.
Одолев лестницу, я остановился. Мэдж сидела на кушетке, в старом зеленом шелковом платье. В руке она держала стакан портвейна, портвейна с кубиками льда — так, как она любила.
— Малыш! — Она вскочила. Целуя меня, она выглядела обрадованной. — Ах, Гарри, неужто ты и вправду вернулся?
— Может быть. Если сейчас не сдохну. В спальне кто-нибудь есть?
— Не дури! Хочешь выпить?
— Говорят, мне нельзя. Надо есть вареную курицу, яйца всмятку. Мне дали целый список.
— Вот сволочи! Садись. Может, примешь ванну? Съешь что-нибудь?
— Нет, просто посижу.
Я подошел к креслу-качалке и сел.
— Сколько осталось денег? — спросил я ее.
— Пятнадцать долларов.
— Быстро же ты тратишь.
— Я…
— Сколько уплачено за квартиру?
— За две недели. Я не сумела найти работу.
— Знаю. Слушай, а где машина? Что-то я ее там не заметил.
— О господи, новости скверные. Я ее кое-кому одолжила. Они разбили весь передок. Я надеялась, что ее отремонтируют до твоего возвращения. Она в гараже на углу.
— Но машина еще на ходу?
— Да, но я хотела, чтобы отремонтировали передок.
— С помятым передком можно ездить. Главное, чтобы уцелел радиатор и фары были на месте.
— Боже мой! Я же просто хотела все сделать как надо!
— Сейчас вернусь, — сказал я ей.
— Гарри, ты куда?
— Взгляну на машину.
— Может, подождешь до завтра, Гарри? Ты плохо выглядишь. Останься. Давай поговорим.
— Я вернусь. Ты же меня знаешь. Терпеть не могу незаконченных дел.
— Ах, черт возьми, Гарри!
Я начал спускаться по лестнице. Потом поднялся опять.