– Дядя Миша! – раздался за дверью тонкий настойчивый голосок.
– Нельзя. Я занят! – решительно крикнул капитан.
– Но, дядя Миша… Мне нужно!
– Вот-с, – бросил мне капитан. – Когда не нужно, он настойчив. – Я сказал русским языком: я занят!
– Нужно мне! Ты пойми, что нужно…
Дверь кабинета отворилась, и просунулось худенькое личико. Два светлых глаза с любопытством оглядели меня и обратились на дядю.
– Что тебе? – грозно спросил капитан, хмуря брови. – Сколько раз, – он еще более возвысил голос и поднял палец, – сколько раз я тебе говорил: раз я занят…
– Но Маланья опять кота выдрала!
– Выйди…
– Она не смеет! Мой кот! Ты ей скажи, чтобы она… У кота котята!
Дядя Миша грозно поднялся, сдерживая улыбку, причем его розовые щеки вздулись и брови насупились, решительными шагами подошел к мальчугану и торжественно вывел его из кабинета.
– Парень весь здесь как на ладони, – продолжал он прерванный разговор. – Вы его быстро узнаете. Важно, как я уже говорил, обратить особенное внимание на развитие в нем выдержки, силы воли…
И капитан подробно сообщил мне о всех достоинствах и недостатках племянника. Я принял условие.
– Через неделю мы едем на побережье Кавказа… Имение там у меня! – Покончив деловой разговор, капитан говорил совсем добродушным тоном и даже предложил сигару. – Да, море – это моя стихия! А как оно воспитывает характер! Я знаю тысячи примеров… Парню полезно будет пожить там… А вы как на это смотрите?
Выйдя из кабинета, я заметил «парня». Он стоял в передней, в углу, и тер ногу об ногу. Чего-то, очевидно, выжидал. Заслышав мои шаги, он вышел из уголка, смело взглянул мне в глаза и спросил бойко и дружественно, точно мы были с ним давным-давно знакомы:
– Вы будете меня учить?
– Буду учить. Тебя как звать?
– Жоржик. Вы знаете, Георгий…
И протянул маленькую ладошку.
– Ну, будем друзьями. Так у вас кота выдрали?
– Да, – нехотя сказал он, пожимая плечами. – Как вы на это смотрите?
Эту фразу раз пять произнес капитан.
– Ну что же… Ну, выдрали слегка…
– Вовсе не слегка! – решительным тоном сказал Жоржик. – Его нарочно выдрали.
– Нарочно? Это почему же? – болтал я, разыскивая калоши.
– Так. Дядя Миша хочет отучить меня плакать. Вот и велит кота сечь.
– Ну конечно, это не так…
Я взял его за подбородок и потрепал. Он взглянул на меня большими ласкающими глазами.
– Позвольте, я вам подам…
Вскочил на стул, оборвал вешалку у пальто и подержал. Нашел калоши.
Уходя, я слышал, как он гремел ручкой двери и кричал:
– Дядя Миша! Теперь ты не занят! Мне нужно!..
Через неделю поезд уносил нас к морю.
Еще на вокзале капитан дал Жоржику рубль и сказал:
– Ты сам будешь тратить на себя в дороге. Вечером будешь отдавать мне отчет.
– Так прекрасно поступают американцы! – сказал он мне. – Не правда ли? Дети постепенно приучаются к самостоятельности…
Вечером Жоржик представил отчет.
– Хорошо. А где еще полтинник?
– Его я стравил [84] .
– Что-о?
– Я стравил, – повторил Жоржик. – На большой станции, где я ел пирожки, лежала тьма мужиков… с мешками… А один и говорит: «Скусно?» Я взял и стравил им. Как они ели! – обернулся ко мне Жоржик. – Они сразу…
– Это, конечно, твое дело… но… Так не говорят – «стравил».
– Повар Архип всегда говорил. Смотрите, смотрите! Белые горы!
– И это всегда так… – тихо сказал мне капитан.
– Да, так, должно быть, никогда не делают американцы…
Капитан улыбнулся и махнул рукой.
В купе было душно, и мы с Жоржиком обыкновенно стояли в коридоре вагона и смотрели в окно.
Бежали назад ветряки-мельницы с крыльями, подпертыми колом или медленно-медленно вращавшимися, как усталые. Белели казачьи станицы в зелени ветел и тополей, стада гусей на жирном черноземе. Меловые срезы холмов сверкали в свете полудня. Золотые плантации зацветающего подсолнечника. Горы каменного угля на узловых станциях.
Все это было так ново и так заманчиво-неизвестно. Жоржик положительно засыпал меня вопросами – так сильно работала его маленькая головка. Впервые перед ним жизнь развертывала свои широкие картины. Я не забуду, как широко раскрылись его глаза, когда он узнал, что там, где молнией пролетал по степи наш поезд, глубоко под землей тянутся темные коридоры в пластах каменного угля; что под нами тысячи людей выбивают новые коридоры и выгрызают мотыгами и лопатами новые и новые груды каменного топлива.
– Да, – сказал он задумчиво и зажмурил глаза. – Там, должно быть, очень темно… Темны-ым-темно!.. А вот теперь солнце!
И открыл глаза.
– Да, смотрите, как мало народу здесь! – показал он на пустынные степи, кружившиеся необозримым простором. – Никого… Они все внизу, под нами?
Вечером – это как раз был вечер субботы, – поезд имел остановку на большой станции. Мы вышли на площадку.
– Смотрите, смотрите!
Со стороны пустой степи двигалась толпа черных людей. Очевидно, это шахтари [85] покончили недельную работу и теперь возвращались в поселок, отрезанный линией железной дороги.
– Это они? Они теперь вышли из-под земли?
– Да, это они.
Черные люди, с яркими белками глаз, эта сотня собравшихся трубочистов, но без веревки с веником и чугунным шаром, медленно, усталой, колеблющейся походкой переходила рельсы, обогнула хвост нашего поезда и пропала.
Жоржик смотрел в степь. Огромным красным шаром садилось солнце, и в ярком кровавом отсвете двигалась к линии еще толпа, дальше, за ней еще и еще.
Жоржик смотрел. Двинулся поезд, а он высунул голову и смотрел.
Часто-часто постукивая, поезд делал теперь крутой заворот, огибая холмы, и бежал прямо на солнце, точно хотел успеть домчаться к нему, пока еще не успело оно опуститься за горизонт.
– Ах какое большое солнце! Знаете, оно в субботу, под воскресенье, всегда большое… Знаете, праздничное… – сказал задумчиво Жоржик. – Завтра и они будут видеть солнце?
– Кто – они?
– А вот черные, которые шли…
– Да. Завтра и они.