В вагоне и дяде Мише пришлось отвечать на вопросы. Капитан отвечал обстоятельно и в шутливом тоне, и Жоржику, видимо, это не совсем было по вкусу.
Он слушал и часто поглядывал на меня, не скажу ли и я чего.
– Так-то, брат, – закончил капитан. – Все работают. Кто служит, кто уголь копает…
Жоржик вздохнул и задумался. Зажгли свечи.
– Ты повара Архипа прогнал… – раздумывая, сказал Жоржик. – Он теперь где?
Этот неожиданный переход к повару поставил капитана в тупик.
– Что за странный вопрос! Ну, служит где-нибудь…
– А ведь ты ему сказал, что он запивает и нигде не может служить… Он, должно быть, копает уголь…
– Чудодей! – развеселился капитан. – Это почему же?
– А вот ты сейчас сказал: кто служит, а кто уголь копает…
Капитан ухватил Жоржика за щеку, смеялся, подмигивал мне и повторял:
– Каково! Как вам это нравится!
Поезд мчал нас во тьме, в пустых степях. Нет, не в пустых. Как чьи-то незасыпающие огромные глаза, глядели на нас далекие пылающие огни плавильных печей. Огромные костры. Жоржик лежал на верхнем диванчике и смотрел в окно. Дремалось.
– Дядя Миша! Ты еще не спишь?
– Ну, чего еще… Спать пора.
– Дядя Миша! Ты слушаешь? Ты возьми Архипа… Дядя Миша! Знаешь, какую он песенку пел? Да ты слушай!..
– Не кричи ты! Видишь, спят…
– Ты только послушай… – зашептал Жоржик. – «Матушка-голубушка, солнышко мое…»
Мы оба не удержались и прыснули со смеху. А Жоржик свесил голову и смотрел, чему смеемся.
– Потише, господа, ночь… – сказал чей-то недовольный голос.
Спал вагон. Притих и Жоржик. Начинало укачивать. Веяло степью, ночною, вольною степью в окно. Что-то с шумом, казалось, гналось за поездом и кричало: до-го-ню… до-го-ню… Часто-часто.
– Огни! Огни! – вскрикнул Жоржик.
Капитан спал или притворялся. Я выглянул в окно. Да, опять на горизонте пылали степные огни-печи.
– Смотрите… Опять идут… Во-он… идут…
Жоржик ошибся: какие-то столбы стояли вдали, быть может, вышки артезианского колодца [86] . На ярком фоне далеких костров они были худы и черны, как те, кого мы видели днем с площадки вагона.
– Скажите, – спросил Жоржик, – что такое – «жись безталана»?
– Почему ты спрашиваешь?
– А вот раз Архип… повар у нас был… жарил раз котлеты и все головой крутил, вот так… Да и говорит: «Жись ты безталана!»
– Это значит – жизнь бесталанная… Когда человеку плохо живется, когда жизнь у него неудачная…
– А-а… Я так и думал…
И вздохнул.
Скоро Жоржик уснул. Его тонкая ручка свесилась и качалась от мягких трепетаний вагона. Тонкая, слабая ручка.
Мчал и мчал поезд, а из тьмы глядели бодрствующие огни и невидные, не засыпающие у огней люди.
Утром мы были у моря.
Капитан имел полное основание говорить, что после тридцатилетнего блуждания по морям он может твердо стоять на суше. Да, он таки нашел хорошую пристань.
– Небольшое именьице, но как уютно! – говорил он, в первый же день по приезде показывая мне свой уголок. – А сколько труда было! Вот и садоводству не обучался, а посмотрите! Что значит поездить по свету! А какие редкостные экземпляры есть!..
Мы осматривали сад и виноградник. Жоржика не было: утомленный дорогой, он уснул на террасе в кресле-качалке.
Все в саду было чисто и опрятно, как на пароходе. И чего-чего не было здесь! Какие-то особенные «трехфунтовые» груши с острова Мадейра. Капитан сам их вывез. Китайские персики, японская черная слива – такой нигде по берегу нет!
– Ананасы разведу! Прямо с Сингапура выпишу. Повидал я всего. А вот я вам покажу чудо… Повыше, в винограднике… Я думаю, для Жоржика это будет поучительно. Он на примере убедится, что́ можно сделать почти из ничего, – здесь был пустырь три года назад, – если иметь волю и характер. Вы посмотрите на эту прелесть!
Я посмотрел на «прелесть». Передо мной были виноградные лозы с широкими вырезанными листьями.
– Что это? – загадочно спрашивал меня капитан. – Виноград? Да? Но какой?
Смотрел на меня, прищурив глаз. Я молчал.
– Это знаменитый «ки-о-ри-у» или что-то в этом роде. Из садов самого японского микадо [87] ! Вы не знаете… А ягода! Что мне это стоило! Я заплатил по пять рублей за чубук [88] . Только двадцать чубуков… Жаль, что плохо идет. Но я поставлю на своем.
Я равнодушно смотрел на «киу-риу». Грузные даже теперь кисти почти лежали на земле. Уже теперь под них были подложены листья.
– А что стоило уберечь! Но я борюсь и докажу всем, что значит взяться за дело с толком. Никак не могу вбить в голову, что этот сорт нужно разводить. Это необыкновенный сорт! Я ел в Японии… Наш – дрянь. Но что вы поделаете! Садовник мой только посмеивается и пробует меня разубедить. Представьте! Жаль, в прошлом году я не мог получить ни одной ягоды, все объели…
Я посмотрел вопросительно на капитана.
– Вы еще не знаете. Меня одолели черепахи! Да, да… Все начисто отделали, даже побеги… Дрянь, маленькая черепашка, знаете, эта сухопутная… Да вон, пожалуйте!..
Он показал пальцем. В десяти шагах от нас между лоз пробиралась небольшая черепаха. Она деловито ползла, вытянув голову, ползла, как черно-желтый камень, не подозревая, что речь шла о ней. Капитан стремительно направился к ней и подхватил.
– Вот мои враги! Их здесь целая прорва, и никто на это не обращает внимания: перешвыривают из сада в сад. Пришлось взяться за дело самому. Теперь спросите: убавилось ли черепах? Это последние. – И капитан подбросил черепаху на руке. – Жаль, поздно начал. В прошлом году я уничтожил их больше четырехсот. Сейчас у меня за весну сидят до трехсот.
– Как – сидят?
– Очень просто. Я собираю их в яму. Когда набирается, я их свожу на нет. Приказываю засыпать. Что делать! Борьба так борьба! И жрут-то ведь, главным образом, японский сорт!
Капитан говорил совершенно серьезно и подкидывал черепаху.
– Но как они жрут! Пойдемте…
Капитан привел меня к яме, прикрытой досками. Откинул доски и заглянул.
– Смотрите, какая сила…
Я нагнулся. Яма была невелика, но расширялась книзу, чтобы черепахи не могли выбраться. Сперва я увидел черно-желтую сплошную кучу. Она заполняла все дно ямы, возилась, шурша костяными щитками, царапалась лапками по стенкам. Я видел хвостики, лапки и головки. Я различал маленькие черные глазки.