— «Освобождение от обета»… трудно вставить такое выражение в поэму, — сказала Эмили.
— Несомненно. Но юные леди, которые полны решимости писать эпические поэмы, помещая своих героинь в обстановку, существовавшую сотни лет назад, и выбирая для них религию, о которой ничего не знают, должны предполагать, что столкнутся с определенными трудностями.
— О, думаю, я сумею вставить это выражение в поэму, — сказала Эмили бодро. — И я вам весьма признательна. Вы представить не можете, какое это для меня облегчение. Я теперь кончу мою поэму за несколько недель. А то этим летом я совсем над ней не работала. Впрочем, я все равно была занята. Мы с Илзи Бернли создавали новый язык.
— Создавали… новый… прости… Ты сказала язык?
— Да.
— А в чем дело с английским? Неужели он не достаточно хорош для тебя, непостижимое маленькое существо?
— О, вполне хорош. Мы не по этой причине создаем новый. Понимаете, весной кузен Джимми нанял кучу французских мальчиков, чтобы они помогли ему сажать картошку. Мне тоже пришлось помогать, а Илзи пришла, чтобы составить мне компанию. И было так досадно, когда эти мальчики говорили между собой по-французски, а мы не могли понять ни слова из их разговоров. Они это делали просто для того, чтобы нас позлить. Такая тарабарщина! Так что мы с Илзи решили, что изобретем новый язык, который они не смогут понять. Дело у нас продвигается отлично. Когда придет время убирать картошку, мы будем говорить друг с другом, а эти мальчишки не поймут ни слова. Ах, отличная будет забава!
— Не сомневаюсь. Но две девочки, которые берут на себя труд изобрести новый язык только для того, чтобы расквитаться с несколькими бедными французскими мальчиками… Нет, вы для меня непостижимы, — сказал отец Кассиди беспомощно. — И чем вы только займетесь, когда вырастете? Станете красными революционерками. Я трепещу за будущее Канады.
— О, создавать язык — это не труд, а удовольствие. И все девочки в школе просто с ума сходят от досады, когда слышат, как мы говорим на нем, и не могут ничего понять из наших разговоров. Мы можем говорить друг другу наши секреты прямо в их присутствии.
— Зная человеческую природу, я прекрасно понимаю, в чем заключается удовольствие. Давай послушаем несколько фраз на вашем языке.
— Наш миллан оу сти долман боут тей Шрузбури фернас та пу литанос, — сказала Эмили бойко. — Это значит: следующим летом я собираюсь в леса под Шрузбури собирать землянику. На днях во время перемены я прокричала это Илзи через весь школьный двор. Все даже глаза вытаращили!
— Вытаращили, вот как? Еще бы. Мои собственные бедные старые глаза чуть не вылезли на лоб. Ну, давай послушаем еще что-нибудь.
— Моу трэл лай умер себ ад лай моу трин; моу бертрал себ моу бертрин дас стен умерли э тинг сетра. А это значит: мой отец умер и моя мать тоже, мои дедушка и бабушка умерли очень давно. Мы еще не придумали слово для «умер». Думаю, скоро я смогу записывать мои стихи на нашем языке, и тогда тетя Элизабет не сможет их прочесть, даже если найдет.
— Ты написала еще какие-то стихи, кроме твоей эпической поэмы?
— О да, много… только короткие… десятки стихотворений.
— Хм. Не будешь ли ты так добра и не позволишь ли мне послушать какое-нибудь из них?
Эмили была весьма польщена. Она не имела ничего против того, чтобы прочесть отцу Кассиди свои драгоценные произведения.
— Я прочту вам мое последнее стихотворение, — сказала она, с важностью прочистив горло. — Оно называется «Вечерние мечты».
Отец Кассиди слушал внимательно. После первой строфы выражение его крупного загорелого лица изменилось, и он начал складывать вместе кончики пальцев. Закончив, Эмили опустила ресницы и, дрожа, ждала его слов. Что, если отец Кассиди скажет, что стихотворение никуда не годится? Нет, он не будет так невежлив… но, если он высмеет стихотворение, как высмеял ее эпическую поэму… она будет знать, что это означает.
Отец Кассиди заговорил не сразу. Напряженное ожидание было мучительным для Эмили. Она опасалась, что он не может похвалить ее стихи и в то же время не желает обидеть ее порицанием. Ее «Вечерние мечты» вдруг показались ей чепухой. Как она могла оказаться настолько глупа, чтобы прочесть их отцу Кассиди!
Разумеется, «Вечерние мечты» были чепухой. Отец Кассиди знал это достаточно хорошо. И все же… для маленькой девочки, совсем еще ребенка… и рифма, и ритм могли считаться безупречными… и была одна строка… только одна… «мерцанье золотистых звезд»… из-за этой строки отец Кассиди неожиданно сказал:
— Продолжай… продолжай писать стихи.
— Вы хотите сказать… — У Эмили перехватило дыхание.
— Я хочу сказать, что со временем ты сможешь чего-нибудь добиться. Чего-нибудь… не знаю, многого ли… но продолжай… продолжай.
Эмили была так счастлива, что ей захотелось заплакать. Это было первое слово похвалы, которое она услышала в жизни… если не считать похвал отца… а отец может быть чересчур высокого мнения о своем ребенке. Эта похвала была иной. И впоследствии, на протяжении всей своей долгой борьбы за признание, Эмили никогда не забывала это «продолжай» отца Кассиди и его тон.
— Тетя Элизабет ругает меня за то, что я пишу стихи, — заметила она печально. — Тетя говорит, что люди будут считать меня такой же глуповатой, каким считают кузена Джимми.
— Путь гения никогда не был гладок. Но возьми еще кусочек кекса… пожалуйста, только для того, чтобы доказать, что в тебе есть нечто от простой смертной.
— Ви, мерри тай, оу дел ри долман коузи аман рай сен риттер. Это переводится так: нет, спасибо, я должна вернуться домой, прежде чем стемнеет.
— Я отвезу тебя.
— О, нет-нет. Вы очень добры… — На этот раз английский вполне устроил Эмили. — Но я лучше пройдусь пешком. Мне… мне… будет приятно прогуляться.
— А это переводится так: мы должны скрыть все от старой леди? — сказал отец Кассиди с лукавой искоркой в глазах. — До свидания, и желаю тебе всегда видеть в зеркале радостное лицо!
Эмили была слишком счастлива, чтобы чувствовать усталость на пути домой. Казалось, радость в ее сердце била ключом — игристым и радужным. Когда она добралась до вершины большого холма и окинула взглядом Молодой Месяц, ее глаза наполнились любовью и удовлетворением. Как прекрасен он был в вечерней тени старых деревьев!
Верхушки самых высоких елей лиловели на фоне северо-западного неба, окрашенного в цвета роз и янтаря; внизу за ним дремало в серебре озеро Блэр-Уотер; Женщина-ветер сложила в окрашенной закатом долине свои призрачные крылья, похожие на крылья летучей мыши; и покой опустился на мир как благословение. Эмили испытывала абсолютную уверенность, что все будет хорошо. Отец Кассиди это как-нибудь устроит.
И он велел ей «продолжать»!
В понедельник утром Эмили с большим беспокойством прислушивалась ко всем звукам, но «ни стук топоров, ни тяжелой кувалды удары» [51] не доносились из рощи Надменного Джона. В тот же вечер, когда она возвращалась домой из школы, на дороге ее нагнал сам Надменный Джон в своей бричке и впервые с памятного вечера с отравленным яблоком остановился и обратился к ней.