Это не ретро-поп в исполнении Дасти Спрингфилд (кто такая эта Дасти, есть ли статья, есть ли упоминание, откуда я знаю про?..).
Это не этно-рок в исполнении Чамбао… слава богу, хоть что-то знакомое, отзвуки мелодийки никак не могут вырваться из запертого черепа, от висков они сползают к глазницам, уходят ниже, в носоглотку, и наконец выплевываются изо рта, как косточка. Очень большая, очень неудобная. Не вишневая — персиковая.
Это — не мелодийка. Не мотивчик. Я ошиблась.
Просто слова, которые при желании можно положить и на музыку. Только никто не станет этого делать.
Мария. Гизела. Пьедад.
Мария. Гизела. Пьедад.
Надпись на ленточке marinerito, разнокалиберные вагоны одного состава, накрепко сцепленные друг с другом; самый длинный из червей, пожирающих мозг. До сих пор они представали передо мной в симбиозе, одно неотделимо от другого, другое — от третьего, ни единого просвета, ни единого пролома. Теперь — каждый по отдельности и каждый сам за себя.
Каждая.
Мария. Гизела. Пьедад.
Я повторяю имена на разные лады, и чем больше повторяю, тем больше становятся паузы, тем больше — расстояние между ними. Всеми тремя, Пьедад я отдала бы серебро, Марии — золото, а Гизеле (Гизелите, Лите) достался бы браслет из бисера.
Раньше мне нравилась Пьедад, о ней я знала чуть больше, чем об остальных; вернее, мне хотелось думать, что я знаю больше. Гизела нисколько не задевает меня, зато Мария…
MARIA.
Деревянный прилавок, украшенный ее именем. Святая в нише, Maria de Los Milagros, в последний раз я сняла с нее медальон. Чертов медальон имеет тенденцию исчезать и появляться снова; канув в бездонную вэпэзээровскую пропасть (откуда ничто никогда не возвращается), он неожиданно возник на маленькой гипсовой статуе, которая тоже носит имя Мария. Внутри медальона — фотография с тем же именем. Какую мысль хотят вдолбить мне в голову? Ту, что медальон принадлежал женщине по имени Мария? Но с тем же успехом он мог принадлежать и Маноло, фотографий внутри — две, и нашла я его неподалеку от трупа. И… женщина никогда не станет носить медальон с собственным сентиментальным локоном.
Я что-то упустила.
Нужно было присмотреться к нему повнимательнее с самого начала, вот только где теперь его искать?
На себе.
Медальон висит у меня на шее. Там же, где раньше висел ключ от музыкальной шкатулки. Глупо спрашивать у самой себя, почему я не заметила его раньше. Не заметила, потому что его не было. Мне нужно было всего лишь нагнуться к шкатулке, чтобы медальон, оттолкнувшись от кожи, закачался на весу. Расстегнуть трясущимися пальцами застежку на цепочке — секундное дело. Нажать на рубин в центре — секундное дело.
Обе фотографии никуда не делись, MANOLO — справа, MARIA — слева и свернутый в колечко локон между ними. Сколько ни пялься — расстановка сил не изменится.
А если вынуть локон?
Поддавшись неясному порыву, я осторожно подхватываю маленький пучок волос и кладу его себе на ладонь. И подношу ладонь к лицу.
Ну и вонища!..
Даже можжевельник отступает, трусливо бежит, не в состоянии перешибить вонь, идущую от центра моей ладони. Как будто на ней лежит маленький мертвец; и это на самом деле мертвец — сдохшее насекомое, водяная блоха.
В океанариуме тоже воняло рыбьим кормом, и пол в аквариумах был усеян миллионами сухих дафний, но запах не был таким концентрированным. Блоха, лежащая у меня на ладони, заметно больше своих сородичей, она опутана бурыми волокнами тины; не отрывая взгляда от ладони, я тупо жду, когда наваждение закончится. И снова появится безопасный и сентиментальный девичий локон, а вместе с ним вернется терпкий и свежий запах можжевельника…
Все напрасно.
Блоха и не думает исчезать.
— М-м-м… — В самый последний момент я подменяю готовое сорваться с губ «Мария» вполне объяснимым в данной ситуации словом: — Мерзость, мерзость, ффу!..
Зажав в руке медальон, я отправляюсь в ванную — стряхнуть мерзость и хорошенько вымыть ладонь, чтобы и следа не осталось. И там же, под ярким мертвенным светом люминесцентной лампы, снова вглядываюсь в обе фотографии:
MANOLO — справа, MARIA — слева.
Снимок Марии идеально вписывается в окружность медальона, о Маноло же такого не скажешь. Нет-нет, фотография простака сидит плотно, как и положено медальонной фотографии, — тогда почему у меня возникает ощущение, что он хочет меня обмануть? Представить ситуацию не совсем так, как было на самом деле? Совсем не так. Как будто наивный и безыскусный простак занял не свое место. Стул, ему не принадлежащий. Кресло в ложе для vip-персон, куда он просочился, имея лишь жалую контрамарку. С трудом добытую проходку на два лица, а его девушка в очередной раз не пришла на свидание. Обычное дело, если речь заходит о таких бесцветных и туповатых типах, как Маноло. Девушки, не опускаются до свиданий с ними, а в телефонах, которые им (путем унижений и мелкого выклянчивания) удается заполучить, неверными оказываются восемь цифр из одиннадцати.
Бедный Маноло, мне его нисколько не жаль!
Оттого я и поддеваю его фотографию ногтем, и она легко поддается, даже слишком легко. И в этом — суть всех простаков по имени Маноло: они всегда сдаются без боя. Они не борются за свое невозможное и даже возможное счастье: уползают, поджав хвост.
Я кладу фотографию на край раковины и тут же забываю о ней, сосредоточившись на медальоне. На том, что могло быть скрыто там раньше.
И тут меня поджидает разочарование.
Внутри ничего нет.
Ничего, кроме золотых и абсолютно пустынных стенок. И — белого бесформенного пятна, почти зеркально повторяющего очертания рубина, который находится с противоположной стороны, прямо за Марией. А если точнее — бело-желтого, где белое — остатки плотной бумаги, а желтое — проступившие капли клея.
Вот оно что!
Того, кто был здесь раньше, просто приклеили намертво, пригвоздили — прежде чем упрятать под крышку. С тем, кто был здесь раньше, ни за что не хотели бы расстаться, а Маноло — самозванец!.. В этом я убеждаюсь, едва взглянув на оборотную сторону крошечной фотографии с простаком. Она абсолютно ровная, чистая, никаких повреждений, верхний бумажный слой нигде не нарушен.
Все, что требовалось доказать: Маноло — случайность.
Не то что бело-желтое пятно. Не то что сама Мария, вытащить ее фотографию мне так и не удалось. Даже при помощи маникюрных ножниц. То есть я могла бы проделать это и довести операцию с ножницами до логического конца, но это означало бы безнадежно испортить снимок девушки. Лучше оставить все, как есть.
Я и оставляю.
Оставить же мысли о Марии, а заодно и о Пьедад и — в меньшей степени — о бисерной Гизеле не получается. Что раздражает меня чрезвычайно, ведь эти мысли совершенно не к чему прислонить. Они не вызывают ничего, кроме чувства неясной тревоги — неясной и абсолютно пустой. Такой же пустой, как пустой день в пустом доме.