Однако легкая прогулка превращается в тяжкий поход. Длинные переходы в преследовании неприятеля, частые дожди и, следственно, непроходимая грязь на дорогах, порою страшная жара, недостаток пищи и ее недоброкачественность, голод, нарастающая усталость, болезни. Сражений было не так уж много, но армия понесла значительные потери. Армия ослабевала с каждым днем, в то время как русские, похоже, набирались сил. Их сопротивление становится все более ощутимым и значительным. Подобно сжимаемой пружине. Да все до поры — настанет момент, сорвется с упора и даст отдачу всей накопленной силой…
Император отказался вести нас на русскую столицу. В одной из бесед он скорее для себя, чем для своих маршалов и генералов, так обосновал свое решение:
— Если я займу Киев, я буду держать Россию за ноги. Если возьму Петербург, я ухвачу Россию за голову. Если я покорю Москву, я поражу Россию в самое сердце.
Очень образно. Но, по молчаливому мнению многих, такое рассуждение более пристало поэту, нежели полководцу.
Итак — на Москву! Говорят, что это прекрасный и богатый город. В нем много домов и женщин.
Путь на Москву лежит через древний русский город Смоленск. Его наверняка будут отчаянно защищать. Это мы почувствовали уже перед Полоцком, где мы атаковали русских, которые встретили нас сильным и умелым артиллерийским огнем. С семи часов утра до трех часов пополудни длилась битва без окончательного результата. К вечеру мы вступили в город. В надежде отдохнуть и привести в порядок расстроенные части. Однако не сбылось: русские вновь энергично атаковали нас. Откуда у них берутся силы? Сражение сильно растянулось по фронту и длилось три дня сряду.
Русские несколько отступили; на поле боя, на протяжении шести верст, остались недвижимы свыше тридцати тысяч наших солдат. О потерях русских мне не известно, но, полагаю, они были гораздо выше.
Число раненых ужасно велико, число больных все время увеличивается. Солдатская пища: мясо без хлеба и соли. Дышать невозможно из-за огромного количества незахороненных разлагающихся трупов.
Секретно: на наш бивак вблизи Полоцка солдаты привели трех русских пленниц, видимо, мать и двоих ее дочерей. Что сказать? Краснощеки, с длинными густыми ресницами, в ужасной плетеной обуви. Смотрят исподлобья, теребят длинные, в два ряда заплетенные волосы. Солдаты позабавились с ними, а потом закололи штыками, поскольку крики их были невыносимы».
Из дневника Ж.-О. Гранжье
А между тем…
Между тем Нижегородский полк влился в 1-ю русскую армию и растворился в ней. Поручик Щербатов остался командовать эскадроном, которому придали назначение летучего отряда; задачей эскадрона определили «тревожить фланги и тылы противника, дабы по мере сил сдерживать его продвижение, а также противодействовать ограблению мародерами русского населения». Расторопного корнета Буслаева командующий армией Барклай де Толли назначил в свой штаб, чем Буслай остался крайне огорчен. Он уже полюбил вкус молниеносных атак, азартных сшибок, познал упоение боем. Ему стал музыкой бешеный стук копыт, свист пуль, вскрик поверженного противника, блеск и звон встречающихся сабель. Но он смирился и до поры исправно нес немилую службу.
Первая армия отступала, маневрируя, имея целью соединиться со второй, дабы, усилившись этим соединением, дать неприятелю решающее сражение. Ведь силы были очень не равновелики, и, вступив в бой с основными силами Наполеона, определенно можно было лишиться всей армии.
Русские отходили в полном порядке, не теряя ни людей, ни орудий. Барклай умело сохранял армию до решающей битвы.
Офицеры морщились, солдаты глухо роптали. Они рвались в бой и считали своего полководца чуть ли не бонапартовым шпионом. Недалек был от этого мнения даже князь Багратион. Этот решительный, мужественный полководец, благодарная память о котором всегда будет жива в сердцах русских, был настолько недоволен действиями Барклая, что даже посылал государю депеши, более сходные с доносами. Мы никоим образом не хотим осудить Багратиона — не наше в том право, да он и справедлив был по-своему, но обида за Барклая невольно щемит сердце.
Кутузов, будучи той порой в назначении командующим петербургским ополчением, с большим неодобрением, ворчливо следил за маневрами первой армии. Он осуждал Барклая за нерасторопность и нерешительность; он его не любил. Впрочем, Барклая никто не любил: ни государь, ни общество, ни армия. В армии, среди солдат, особое недоверие: как же! — немец. Барклай не был немцем, он был шотландец, но для простого русского человека всяк не русский завсегда немец.
Кстати здесь заметить: государь и Кутузова не любил. Кутузова искренне любили солдаты. Хотя уж он-то и впрямь был немец. Во всяком случае, от немцев происходил по предкам не токмо отца, но и матери. Простой солдат этого знать не мог, он духом чуял в нем истинно русского человека: простого, открытого. А Барклай был строг и никого до себя не допускал. И, кажется, кроме тетки, вырастившей его, у него никого не было. Он был одинок. Впрочем, любой полководец всегда одинок, ибо на нем одном лежит ответственность за исход сражения, за судьбу отечества.
А что касается русских, шведов и немцев, то заметим в скобках, что русскому дворянству чужой крови не занимать. Особенно — царям, государям, императорам.
Не все, однако, безоговорочно осуждали тактику Барклая. Алексею рассказывал Буслаев, как один из штабных генералов поправил с укоризной одного из офицеров:
— Не следует командующему пенять, будто ведет войну отступательную. Его война — завлекательная.
После Смоленска многим стало ясно, что Барклай от самого Немана мудро провел армию, не дав отрезать от нее ни малейшего отряда, не потеряв почти ни одного орудия, ни одного обоза. Он вручил Кутузову армию сильную, здоровую, готовую увенчать его «предначатия» желанным успехом. Но этот подвиг мало изменил отношение к нему.
Пожалуй, первым, открыто и горячо, с горечью вступился за доброе имя Барклая с гениальной прозорливостью Пушкин. Стихотворение «Полководец». Трагический подвиг… Непонимание… Обида…
О вождь несчастливый! Суров был жребий твой.
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслею великой,
И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Бессмысленный народ, спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою…
Ты был неколебим пред общим заблужденьем,
И на полупути был должен наконец…
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко,
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Искал ты умереть средь сечи боевой…