Казак приподнял карабин, на лице его возникло недоверчивое выражение, в глаза стремительно натек свинец.
— Поворачивай оглобли назад, — зычно скомандовал он, — пока я добрый.
— Браток… — произнес Потапов, но казак не дал ему закончить фразу, угрожающе приподняв ствол карабина.
Прапорщик скосил глаза на своего спутника, увидел на плечах Бембеева погоны с цифровым обозначением башкирского полка и понял оплошность.
— Разворачивайтесь! — рявкнул казак что было силы.
Возвращаться в казармы было нельзя. Пробиться в комендатуру не удалось. Да и неизвестно еще, чей это патруль.
Через несколько минут, около высокого темного забора Потапов остановился, прижался спиной к ограде. Он поежился, втянул голову в плечи, напряг мышцы — включил «внутреннюю печку», зная, что, когда замерзаешь, надо сжаться в КОМОК.
На его бровях блестел иней, край башлыка сделался белым, волосатым от снежной махры.
— Убей бог, не знаю, куда и к кому идти, — тихо, без всякого выражения в голосе, проговорил он. — Оренбург для меня — чужой город.
Калмык встал рядом.
— Сейчас прикинем… — забормотал он озабоченно, перебирая в памяти людей, у которых можно было бы переждать ночь. — Прикинем, к кому можно напроситься в гости на галушки.
Пешую команду, воевавшую когда-то под началом Дутова, разметало по разным частям — в ненасытную печь гражданской войны шли любые дрова. Калмык с Потапычем попали в башкирский полк, Еремеев находился при атамане, Удалов с Кривоносовым остались в казачьем полку, Ивана Гордеенко, кособокого после ранения на Кувандыкских высотах, определили в обоз, с ним также находился и Пафнутьев — хорошо, хоть живы все были. За одно это надо было молиться каждый день Богу, кланяться в пояс…
— Давай-ка к Удалову, — калмык вспомнил, что бывший сапожник собирался навестить больного отца и выхлопотал себе двухдневный отпуск, — вдруг он дома?
Жил Удалов в небольшой собственной хате неподалеку от самой крупной городской маслобойни. В горнице горел свет.
Дверь ночным гостям открыла сухонькая, прямая, как свечка, старушка с невесомой поступью, легкая словно воздух.
— Кто это? — не видя вошедших, Удалов поднял над столом лампу, произнес удивленно: — Ба-ба-ба! Вот кого не ожидал увидеть, так это своих фронтовых братанов! — он засуетился, сдвинулся на край лавки, освобождая место. Крикнул старушке: — Варфоломеевна, еще два стакана!
Дальняя родственница Удаловых, приехавшая из Краснохолмской, несмотря на невесомость и ветхость плоти, была существом вполне земным, — проворно подлетела к посудной полке и выхватила из-под занавески два тонких стакана.
За столом сидели трое: отец Удалова, худой небритый старик с прядью седых волос, прилипшей ко лбу, статная молодуха с сияющими черными глазами и ярким пунцовым ртом и сам Удалов — в неподпоясанной гимнастерке, украшенной фронтовыми наградами, веселый, хмельной, красный от выпитого. Перед компанией стояла четверть «белого вина», с горделивой этикеткой «Смирновъ».
Калмык глянул на молодуху и глазам своим не поверил, даже зажмурился невольно… Перед ним была Саша Васильева. Бембееву неожиданно сделалось холодно и тревожно — Дутов ведь не простит этого бывшему сапожнику.
— В городе, похоже, переворот начинается, — осторожно начал калмык.
Удалов мигом умолк, перекрестился.
— То-то, я смотрю, тишина — даже противно. Кто же посмел поднять руку на нашего… — Удалов покосился на Сашу, зажмурил один глаз, — на нашего дорогого атамана?
— Валидов с башкирцами.
— Вот свернут Александру Ильичу голову, будто петуху, — мстительно проговорила Саша.
— Шурка! — по-дутовски прикрикнул на нее Удалов, получилось очень знакомо. — думай, что говоришь!
— То задастый… звал меня Шуркой. То ты так зовешь, — Васильева лениво прогнулась, вкусно хрустнула костями. — Ничего нового.
Удалов поспешно налил в стаканы водки, придвинул:
— Выпейте, мужики. Самое первое дело с мороза.
— Хорошо, хоть ты дома оказался, не то пришлось бы куковать на трескотуне, — Потапов залпом выпил, притиснул к носу рукав.
Васильева, ухватив крепкими пальцами тарелку с картошкой за край, придвинула ее к прапорщику:
— Ешьте, господин офицер!
Потапов вяло махнул рукой:
— В горло ничего не лезет.
За окном голодно взвыла метель, переплет рамы затрещал. Удалов вытянул голову:
— Похоже, стреляют где-то.
Воевать не хотелось никому — ни единому человеку в Оренбурге. Вполне возможно, что и атаману Дутову не хотелось…
Но для того, чтобы выжить, надо было воевать…
Дутов не спал всю ночь, прилег только, когда получил сообщение, что Валидов с заговорщиками отбыл в Уфу. Спал он, не разуваясь, в сапогах и галифе, китель повесил на спинку стула. Проснулся через полтора часа, пухлощекий, свежий, здоровый, потянулся с подвывом и резким движением сбросил ноги на пол. Пробудила его необычная тишина, способная вогнать в оторопь кого угодно, атаман послушал её несколько мгновений, но ничего опасного для себя не обнаружил и ощутил голод.
Денщик принес крынку свежего, только что из-под коровы молока и длинную французскую булку. Дутов улыбнулся неожиданно счастливо, раскрепощенно — все было, как в далеком, но очень памятном детстве.
Расправившись с молоком и булкой, атаман вызвал к себе Акулинина. За последний год тот стал для него одним из самых близких людей. Генерал явился быстро, будто находился в соседнем — штабном, — вагоне, состыкованном с салоном атамана.
— Ну что, Иван Григорьевич, известно что-нибудь про ночное совещание, которое наши противники проводили в караван-сарае? Я имею в виду детали… А?
— Все известно, Александр Ильич. Предатели и есть предатели… Ничего нового не приняли. Валидов предлагал с помощью солдат-башкир арестовать вас, — Акулинин показал пальцем на атамана, потом ткнул себя в грудь, — арестовать меня и еще несколько человек — высших чинов Оренбургского войска… Сил для этого у Валидова было предостаточно. Но что из этого получилось — видите сами, — Акулинин не сдержался, на полных губах его под рыжими усиками появилась довольная улыбка.
— А что в других пунктах решения мятежников?
— Объявили населению, что адмирал Колчак — самозванец, что приказы его не следует выполнять — пускать в печки на растопку, подчиняться де надо только Комучу. Но мнения на этот счет на тайном совещании разделились…
— Кто выступил против?
— Наши старые знакомые — Каргин и Махин.
— Чем же они мотивировали?
— Посчитали, что такой поворот может развалить фронт.
Дутов задумчиво потеребил пальцами подбородок.