Когда начали сворачивать к дороге, из-за берез к Воронцову шагнул человек в офицерской накидке. Из-под капюшона выглядывал четырехугольный глянцевый козырек командирской фуражки старого образца. Воронцов не сразу признал замполита.
— Лейтенант! — окликнул его Кац. — Почему оставили позицию?
— Я выполняю приказ. Вывожу роту во второй эшелон. Заодно сопровождаем раненых.
— Так вы уже доложили в штаб полка? — осведомился тот и замер, ожидая, что ответит лейтенант.
— Нет. Потом доложу.
— Хорошо. Сопровождайте раненых. В штаб я сам доложу. Можете не беспокоиться. Займитесь личным составом.
Внутри у Воронцова колыхнулась и начала подниматься тугая волна. Такое он испытывал в бою, когда происходило сближение с противником настолько, что вот-вот можно было ждать рукопашной. Он хотел сказать старшему лейтенанту то, что теперь думал о нем. И наверняка не только он, командир первого взвода ОШР. Мгновенно вспыхнуло перед глазами бледное успокоенное лицо Бельского. Бельский за что-то просто ненавидел замполита. С самого первого дня прибытия в штрафную роту. За что-то… Понятно, за что. За что храбрый ненавидит труса. Пусть докладывает. Черт с ним. А он потом доложит свое. «Вот доставим раненых, — подумал Воронцов, уже спокойно глядя в пространство дождя, мимо Каца, — и доложу бате, как храбро дралась штрафная рота». И на всех выживших напишет реляции. Вместе с Кондратием Герасимовичем, вместе с Гридякиным. Каждый из них, кто лежал сейчас в санитарных повозках или шел рядом с ними, достоин награды, а не просто снятия судимости.
— Что там, Копыленко? — просипел раненый, у которого вся голова была замотана бинтами. — Почему остановились?
— Да вон… Начальство прибыло, — тихо отозвался тот.
Послышались голоса с других повозок, ехавших следом и теперь остановившихся под дождем по воле человека, который никому из них не был нужен.
— Старлей наш отыскался.
— Агитация и пропаганда…
— Где ж он был?
— Где… Стриженой девке косы заплетал…
— Сейчас лейтенант доложит, и поедем.
И Воронцов, и Кац, конечно же, слышали голоса бойцов.
— Разрешите следовать дальше? — Воронцов шевельнул было рукой, но она в одно мгновение отяжелела, и ладонь сжалась в кулак.
— Разрешаю, — шевельнул тонкими губами Кац и тоже не поднял к виску ладонь.
Воронцов махнул рукой направляющему. Тот хлестнул по гнедому крупу коня, так что из-под кнута во все стороны брызнула белая водяная пыль. Обоз двинулся. Заскрипели втулки. Разболтанные колеса переваливались через обрубки деревьев. Направляющий, тот самый пожилой ездовой с крестьянскими ухватками, начал выворачивать правее, параллельно проселку, порядочно разбитому машинами и тягачами. Куда он попер, подумал Воронцов. Дорога в любом случае надежней. На дороге не так трясет. Хотел окликнуть ездового, чтобы взял левее, но передумал. Сил не было. Даже голову поднять было тяжело. Лейтенант знал, что, если он сейчас крикнет, затылок взорвется мгновенной болью. То ли действительно контузия. Сотка разорвалась совсем рядом. То ли просто усталость.
Переднее колесо налезло на какое-то препятствие, заскрежетало, приподнимаясь, чтобы одолеть его. И в это время он заметил под ободом кружком вырезанный дерн, обметанный порыжелой и раскисшей под дождем травой. То, что произошло в следующее мгновение, он уже не видел. Запомнилась только вспышка и удар в грудь то ли жердями грядки, то ли тележным колесом, то ли еще чем…
Очнулся Воронцов среди тишины.
Для того чтобы понять, где он, лейтенант попытался вспомнить, что же с ним произошло. Кругом такая тишина, от которой, если сосредоточиться на ней одной, мурашки бегают по спине. Какая все же нужная штука — память. Оказывается, она не просто помогает человеку обрести то, что он имел. Боевых товарищей, родню, кого-то еще… Необходимые вещи. Хотя бы даже одежду. Сейчас на нем ничего не было, кроме бязевой рубахи и подштанников.
По белому потолку, по серому, выбеленному известкой электрическому проводу, ползла муха. Они в окопах всегда были бедствием. Особенно когда недалеко, перед траншеями или возле кольев заграждения, лежали неубранные трупы. Мухи прилетали с нейтральной полосы. Во всяком случае, обитателям траншеи так всегда казалось. Иногда они облепляли лица спящих, залезали в рот и в ноздри. По живым они ползали как по трупам. Однажды Воронцов застал спящим часового. Тот сидел на дне окопа, на еловой подстилке, обхватив обеими руками винтовку с примкнутым штыком, а по его лицу и рукам ползали мухи. Шустрые, лоснящиеся сытой фиолетово-зеленой окалиной. Воронцов, испугавшись, что часовой убит, наклонился к нему и, прежде чем встряхнуть его, согнал с лица мух. И тут же понял, что боец жив, что он просто спит. Воронцов высвободил из его рук винтовку, перехватил ее и нацелил в грудь. И тут почувствовал, что на него смотрят. «Если кто уснет, будить не стану. Так и знайте». — И, подцепив край шинели, с силой проткнул толстую материю, пригвоздив ее к стенке окопа. Штык вошел в сырой песок легко и глубоко, по самую мушку.
Боец тут же проснулся. Но ни встать, ни вытащить винтовку он не мог. Так и барахтался в ячейке, испуганно озираясь, пока кто-то из штрафников не выдернул штык из стенки окопа.
Потолок… Если над ним потолок, то он, по всей видимости, находится в землянке. Но откуда электрический провод и лампочка? В землянках под потолком в лучшем случае висели тусклые карбидки.
Все-таки он кое-что помнит.
Скрипнула рядом кровать, напряглась панцерная сетка, и чей-то голос удивленно спросил:
— Сосед! Ну что, братишка, явился? С возвращеньицем!
Воронцов повернул голову и увидел бритого наголо человека в больничной пижаме. Сосед. Примерно его лет. На подбородке свежий, только-только затянувшийся розовой кожей шрам. Нога в гипсе. Гипс замызганный, со стажем, исписанный химическим карандашом. Сосед ловко перекинул свой разрисованный саркофаг с кровати на пол, подхватил костыли и подошел к Воронцову.
— Здорово ж тебя, лейтенант, дерябнуло! Мы уже решили, не выкарабкаешься. А тебе еще, видать, повоевать охота. — И лысый, обеими руками держа гипсовую ногу, засмеялся.
Ни в какой он не в траншее, и даже не в землянке. Вот откуда здесь электропроводка и этот запах? Запах не лучше окопного. Но все же другой, явно тыловой.
Воронцов осматривал свое тело. Ноги вроде целы, торчат под простыней обе. Рука одна шевелится. Другая в гипсе, подвязана на растяжке.
— У меня все цело? — разлепил губы Воронцов.
— Да вроде все. — Сосед наклонился над ним, заглянул в глаза. — Ты себя-то помнишь?
— Да вроде не забыл.
— Зовут как?
— Александром.
— А меня Гришкой. А родом ты откуда?
— Смоленский.