— А че, бать, было дело, да?
— Какое дело?
— Ну, за девками… Рассказал бы, скрасил досуг. А, бать? Тихо. Кажись, Марья…
— Вот я ей сейчас скажу, что у тебя не в то ухо ветер подул. Чтобы тебе, дураку, какую-нибудь таблетку дали. Чтобы дурь-то прошла.
— Нет таких таблеток, бать.
— Есть.
— У Марьи-то? При ее стати у нее другие таблетки должны быть…
— Дур-рак. Вот гипс снимут, по уху тебе, трепачу, дам.
В коридоре слышались женские голоса. Видимо, один из них и принадлежал той загадочной Марье, о которой вели беседу усатый с Гришкой.
То, что в палату вошло начальство, Воронцов понял по той тишине, которая в один миг воцарилась в комнате.
— Ну что тут у нас? — послышался голос женщины средних лет. Воронцов почувствовал в нем едва уловимую интонацию любопытства. В любой женщине всегда остается частичка той девочки, с которой, как ей кажется, она навсегда уже распрощалась. Давным-давно. Просто, видя тридцатилетнюю женщину, мы либо не знали ее двенадцатилетней, либо забыли ее. Человек — не предмет, у которого прошлого может и не быть.
Рука доктора была прохладной, почти невесомой, как утренняя тень в саду. И рука, и белый, тщательно выглаженный халат пахли лекарствами. И, пожалуй, только этот запах настойчиво напоминал о том, что никакая это не тень, и даже не женщина, а просто доктор. Доктор в больничной палате. В госпитале. Где он, Санька Воронцов, обычный больной. Раненый, которого привезли сюда с передовой. В потоке битых, калеченых, искромсанных и обожженных, но еще живых, нашлось место и ему, лейтенанту ОШР. Лица ее Воронцов не смог разглядеть. Медсестра тут же начала запихивать ему под повязку, в щель, градусник.
— Доктор, скажите, я буду ходить? Ноги целы? — спросил он о том, что казалось главным.
— Не только ходить, но и бегать будете. — Она откинула простыню и начала ощупывать бинты. Что-то непонятное сказала медсестре по поводу перевязки. Потом ему: — И ходить, и бегать. Но нужна еще одна операция. Так что готовьтесь, лейтенант.
— Что, так сильно меня покалечило?
— Вам повезло. Кто-то из ваших товарищей правильно сделал первую перевязку. Быстро доставили в полевой госпиталь. Потом — к нам.
— Спасибо, доктор, — поблагодарил он.
— Готовьтесь к операции, — ответила она.
И тут Воронцов увидел ее лицо. Мягкий овал, смуглые веки, черные гладкие волосы, зачесанные под ослепительно-белый колпак, и мягкие серые глаза, напоминающие прикосновение ее рук. Кого она ему напоминала? Кого-то из прошлого, которое он хотел забыть навсегда. Особенно голос, интонация. Властная и в то же время женственная. Манера немного растягивать гласные в окончаниях слов.
Он закрыл глаза.
А доктор начала осматривать других раненых.
— Мария Антоновна, надо бы Кондратенкову тоже температуру измерить, — осторожно подал голос Гришка, жадно следя за каждым движением доктора.
— Эх, Гриша, Гриша… — тут же отреагировала она. — Не иначе вы в ухажеры ко мне набиваетесь! Не трудитесь, голубчик, ни фельдшером, ни истопником я вас при себе не оставлю. Недельки через три на переосвидетельствование и — на фронт.
— Фронта, Мария Антоновна, я не боюсь. А вот о вас скучать буду. Это правда.
— Кондратенков, как себя чувствуете? — И она наклонилась к пожилому, плотно укутанному бинтами и гипсом, которого Гришка называл батей.
— Устал я лежать в этой броне, товарищ доктор, — ответил усатый. — Пролежни, наверно, уже образовались. Бока ноют.
— Гипс начнем снимать на следующей неделе. Потерпите.
Когда доктор ушла, Кондратенков вздохнул и сказал:
— Капитан, разволновал ты меня, стервец.
— Ты, бать, о чем?
— Да про девок напомнил.
— Про каких девок? — хитрил Гришка, вытянув шею и подмаргивая всем, кто лежал в палате.
— Ну как про каких? За которыми подсматривал. На речке, помню… Купальня у нас одна была. И они потом, ну, девки, платьишки свои и трусы в кусты выжимать ходили. Купались-то в платьях. А мы с Кузьмой, друг у меня был, затаились раз, ждем… Да ну тебя к черту, капитан! Ей-богу, как незнамо кто…
— Ну-ну, бать, давай дальше. Ты ж на самом интересном остановился. Вон, разведчик уже в калачик свернулся…
Батя молчал. Молча смотрел в потолок. Бинтов на голове у него после последней перевязки стало меньше. И лицо целиком открылось. Не такой уже и старый он оказался, как показалось Воронцову вначале.
— Я ж на одной из них потом женился. Кто ж про свою жену рассказывает?
Они засмеялись.
— Бать, а дети у тебя есть? — спрашивал читавший книгу. У него была перевязана грудь и ступня левой ноги.
— А как же. О чем и думаю теперь день и ночь. Трое их у нас. Все сыны. Старшему через месяц семнадцать. На фронт рвется. В аэроклуб ходит. Уже летает. А мы еще до Днепра не дошли.
— Да, бать, попадет твой старший на фронт как пить дать.
— Догонит нас где-нибудь под Варшавой.
— Неужто так быстро теперь пойдем?
— А что! Вон как гонят!
Заговорили остальные.
— А моему старшему пятнадцать. И я не знаю, жив ли он. Под Минском наша деревня.
— Там, говорят, в партизаны многие подались.
— Да, мужики… В один прием у нас не получилось. Мы-то, считай, уже второго призыва. Первого уже почти нет. Выбили весь. А видать, и третий понадобится. Вот под него дети как раз и подрастут…
— Смоленский, — вдруг спросил Гришка, — а ты какого призыва? На резервиста вроде не похож. С какого года на фронте?
— С сорок первого. С октября.
Гришка присвистнул. Кивнул на подвязанную на растяжке руку:
— И что, эта твоя нашивка первая?
— Третья.
В палате сразу затихли.
— Да, кому как. Вон, батю по первому заходу, а как сразу…
Вскоре Воронцов узнал, что лежат они в тыловом военном госпитале, а вернее, в обыкновенной школе, переоборудованной под госпиталь, что находится эта школа-госпиталь в городе Серпухове Московской области на тихой улице недалеко от такой же тихой, почти неподвижной, реки Нары. В палате вместе с ним лежат офицеры. Четыре капитана, два лейтенанта и два майора. Так что Гришка действительно был капитан. Прибыл он сюда из-под Ржева. Артиллерист, командир батареи дивизионных 76-мм орудий. Батя — майор Кондратенков. Воевал в Пятой гвардейской дивизии с января сорок второго. Командовал ротой, когда его полк одним из первых ворвался в Юхнов. Перед самым ранением получил полк, преобразованный в боевую группу. Ранен под Износками. Места для Воронцова знакомые. Другой майор, Грунин, начальник штаба стрелкового полка той же Пятой дивизии, попал под обстрел, когда вместе со своим оператором и ПНШ по разведке обходил передовую. Теперь перечитывал школьную библиотеку. В разговорах он участвовал редко. Послушает, усмехнется, снисходительно качнет головой и — снова в книжку. Капитанов вскоре выписали. С ними Воронцов даже не успел как следует познакомиться. В один день они прошли медкомиссию и явились в палату уже в отутюженных гимнастерках. Сияя медалями и нашивками за ранения, попрощались и отбыли по своим частям. Из всех капитанов остался один Гришка.