В коридоре Кайфер подозвал врача.
— Всех до одного, кто может держать оружие, выписать в части, тяжело раненых — в тылы. Открыли богадельню, — недовольно пробурчал он и, не заходя в другие палаты, вышел из госпиталя.
Врач пожал плечами и остался на пороге.
Генерал и адъютант шли по горной тропе. Кайфер вспомнил тотальную мобилизацию в Германии и решил срочно провести её в дивизии: сократить комендантские взводы, хозяйственные подразделения, поставить в строи всех, кого только можно. «Всех на передовую. Всех, всех… Держать фронт до последнего солдата», — решил Кайфер.
Зимбель молча шёл рядом, думая о чём-то своём.
Вошли в офицерскую землянку опорного участка.
— Хайль, Гитлер! — скороговоркой выкрикнул Кайфер с порога, увидя вытянувшихся перед ним офицеров. — Как живёте, воюете, господа? — Генералу хотелось показать себя сейчас приветливым и радушным. Ведь вместе с этими офицерами ему предстояло пережить то страшное и тяжёлое, к чему готовилась в эти дни вся 20-я Лапландская армия.
— Ждём приказа, господин генерал, — за всех ответил из-за его спины рыжебородый офицер.
— Какого? — повернулся Кайфер.
— О возвращении в Германию, господин генерал.
— Отступать нехорошо. В спины легче стрелять, — пошутил Кайфер и сухо добавил: — Неужели вы думали, мы уйдём отсюда. Наша армия почти без боя заняла Норвегию, но без боя не отдаст ни одной сопки.
— А как же Германия, господин генерал, выстоит? — неуверенно спросил всё тот же офицер.
— Как бы вы ответили на это солдату? — Кайфер недобро усмехнулся.
— Выстоит, господин генерал!
Кайфер укоризненно покачал головой. Не поняв генерала, офицеры смотрели на него вытаращенными глазами.
— Надо пресекать дурацкие вопросы солдат, а не отвечать на них, — нахмурившись, сказал Кайфер. — А вам я отвечу. Воюя здесь, мы дерёмся за Великую Германию. Держим огромный фронт русских и флот…
Зимбель почувствовал, что разговор затеян надолго, и решил навестить своего двоюродного брата — ефрейтора Штонца. Он застал его спящим в солдатской землянке. Штонц всегда рассказывал солдатам о своём родственнике-офицере, который служит адъютантом у командира дивизии. Увидев Зимбеля, он весь просиял, радуясь встрече. Они вышли на сопку, встали в таком месте, чтобы видеть, когда выйдет генерал.
— Как живёшь, что нового? — спросил Зимбель.
— Ждём, как и все… Первый удар между ушей получим мы да и, наверно, останемся здесь. А ваше дело бежать.
— Сегодня генерал получил новый приказ, — нагнувшись к Штонцу, начал рассказывать Зимбель. — Фюрер отменил решение о выводе войск и приказал держать сопки до последнего солдата…
— Неужели!… Неужели нет выхода… ну скажи, что же делать?! — простонал Штонц.
Зимбель уже несколько дней сам думал об этом. Выход он видел один: плен. Он отгонял эту мысль, боялся её, но сегодня уже не мог сопротивляться. Обер-лейтенанту понравилось настроение Штонца. Он решил заговорить с ним откровенно, тем более они доверяли друг другу как родственники.
— Выход есть… Но можно ли с тобой говорить об этом? — осторожно начал Зимбель.
— Ты обижаешь меня. Клянусь прахом отца и живой матерью, что буду нем, как рыба. Говори, а то когда ещё увидимся, — сказал Штонц.
— Нужно махнуть через хребет…
— Когда? — спросил Штонц, судорожно сжимая руку Зимбеля.
— Я позвоню тебе днём завтра или послезавтра, спрошу, когда тебе принести продукты. Ты назначишь время, я приду. Где и как перейти фронт, тебе лучше знать. Договорились?
Почти стемнело. Зимбель быстро шагал к офицерской землянке, насвистывая победный марш.
Шлюпки с разведчиками быстро неслись по течению, несколько раз налетали на отмели, но сносились водой, постепенно выравнивались, и снова рулевые прятали одну руку за ватник, а другой, прижав локтем кормовик, управляли.
Ломову хотелось говорить, отвлечься и не вслушиваться больше в ночные шорохи ветра и воды. Но разговаривать нельзя было, и он думал. Вспоминая «большую землю», полуостров Рыбачий, он чувствовал, как его преследуют мысли об Ире Вахрушевой.
Вот она, весёлая, с нежной улыбкой на лице и опущенными на грудь косами, стоит около него. Они впервые видят голые, скалистые сопки Заполярья, Баренцево море, боевые корабли и, перебивая друг друга, восхищаются землёй без вишен и без пашен, но землей своей, родной. Потом он видит Иру смущённой и расстроенной в стационаре на Рыбачьем. А вот уж она строгий и боевой медик, делает перевязку раненому бородачу Титову, там, в землянке полевого караула на Муста-Тунтури. Неожиданно вспоминает подарок — носки. Они лежат в вещевом мешке за спиной, и ему кажется, ещё хранят тепло её ласковых рук.
Сергей считал Иру простым и чутким товарищем, а в разлуке обнаружил в своей душе к ней какое-то новое, не испытанное ещё никогда чувство, которое вдруг само охватило его, не хотело отпустить, и он целиком поддался ему, забыв, где сейчас находится.
«Ирочка! Хорошая моя…» — со смущением повторял про себя Ломов. Ему хотелось, чтобы она услышала его, ответила…
— Товарищ лейтенант, светает, — сказал тихо Борисов и таким тоном, как будто знал, что отвлекает командира от заветных дум.
Выбирать место причала не было смысла: кругом тянулись одинаковые сопки. Шлюпки врезались в берег у ближайшего поворота реки. Единственное, чего боялись, — пристать около немецкого гарнизона, который мог оказаться где-нибудь рядом. Пленного немца больше не спрашивали, да и он, видимо, точно не знал, где находится в этот момент. Шлюпки замаскировать на берегу было нечем, и разведчики перенесли их в кустарник на сопке.
Здесь сопки скалистые, мрачно-чёрные. Чем дальше на юг, тем чаще встречались кустарник, деревья, даже низкорослые рощи.
После завтрака Ломов подсел к освобождённому из лагеря бородачу, матросы улеглись рядом. Вахтенный Шубный остался с немцем в стороне.
Бородач-норвежец свободно владел немецким языком, и это помогло ему рассказать Ломову о себе.
— Родился я в рыбацком поселке Талахти, на берегу Баренцева моря, — начал он с охотой рассказывать о себе, и разведчики заметили, как оживилось его обросшее усталое лицо. — Там, а больше в море, я прожил тридцать два года. За год до немецкой оккупации женился. Потом у нас родился сын… Где они сейчас?… Старый и малый на побережье Варангер-фиорда знали Роми Реймо. Я ведь был чемпионом Норвегии по плаванию на дальние дистанции. Но спорт ушёл в прошлое. Быть чемпионом нынешней Норвегии — позор… В минувшем году почти не стало нашего Талахти. Рыбаки не выполнили налога. Тогда немцы набили машины здоровыми мужчинами и женщинами, как ящики — селедкой, и с тех пор я скитаюсь один без семьи. Работал на ремонте дорог, был грузчиком в порту Осло, а оттуда нас несколько человек отправили на остров Шуршэйа в Осло-фиорде. Здесь я тоже работал грузчиком на больших немецких военных складах. 31 августа произошёл большой взрыв на складе боеприпасов. Что-то ужасное случилось на острове. А тут ещё, говорят, покушение на Квислинга было. Начались аресты. Схватили и меня. Камеры забили народом, день и ночь допрашивали, били. Потом меня и ещё два десятка человек отправили в лагерь Лиинахамари, а оттуда в другой — поменьше, около той батареи, на стройку. Камни таскать мне не пришлось. В первое же утро опросили арестованных, кто умеет переплетать матрацы; один чудак, видимо, в шутку указал на меня. Вот в этом доме я и работал, пока вы не освободили.