Сгружающий на сеновал сено мужик, щурясь против света, прислонил вилы к телеге и опустил руку на пояс, на неброско свисающую петлю кистеня.
— Все в трудах, Нислав, в работах? — конный спрыгнул на землю. — Ну, показывай.
— Семен Прокофьевич, — с облегчением кивнул мужик, отпустил кистень и снова взялся за вилы, переставив их расщепленными и широко разведенными в стороны деревянными остриями вверх, довольно улыбнулся. — Пойдем.
Они поднялись в избу, свернули в горницу. Зализа, увидев постеленный на полу персидский ковер, довольно расхохотался:
— И как, теплее?
— Ты по нему босиком пройди, Семен Прокофьевич, — посоветовал бывший милиционер. — Пяточки щекочет, и ворс… Как у газона английского.
— Газон англицкий… Где ты видел такой, Нислав?
— Не видел, — пожал плечами хозяин дома. — Но рассказывали. По «ящику».
— По ящику? — опричник расхохотался еще громче. — Это с заливным яблочком? Ну ты, оказывается, мастер сказки сказывать. И зубы заговаривать. Но все одно не отстану. Веди.
— Матрена, — тихонько позвал мужик. — Вы там не спите? Гость у нас.
— Кто там? — бледная простоволосая женщина в одной поневе вышла из угла комнаты, держа на руках младенца.
— Неважно, кто там, важно, кто здесь, — выступил вперед Зализа. — Ну, покажи.
— Как, уже? — испуганно охнула женщина. — Пора?
— Нет, еще не пора, — опричник перекинул плащ себе на грудь, чтобы прикрыть железо, а потом решительно принял ребенка. — Через два дни только… Мальчик?
— Само собой, парень! — хвастливо заявил Нислав.
— Ну, почин хороший, — кивнул Зализа. — Воин растет.
— Пахарь, — поправила Матрена.
— Или мент, — тихо усмехнулся Нислав. Малой зашлепал губами, сморщился и тихонько заныл.
— Иди, иди к мамке, — вернул малыша Зализа.
— И вот что, Марьяна… — он снял с пояса небольшой кошель. — Не радуйтесь, это медь. Мужика я твоего послезавтра заберу, а самой тебе управиться трудно будет. Коли что понадобится, соседа попросишь, али купить пошлешь. Пойдем, Нислав.
Остановившись на улице, опричник хозяйственно распорядился:
— Ты ноне с пашней не заморачивайся. Я Алевтине накажу, коли до урожая не вернемся — пошлет косцов, хлеб уберут. Скотину заколи, закопти и в погреб. Лошадей с собой возьми, нам заводные сгодятся. Одну оставь, на всякий случай. Курей оставь, с ними хлопот мало. Поросенка одного разве… Иначе не управится с малым. Сена заготовил?
— Мало…
— Ну, это она купит. А дрова?
— Более-менее…
— Это хорошо. Лето впереди, но мало ли?.. Да и коли к зиме не вернемся, запас имеется. В лес ей ездить никак нельзя. Неровен час… И с собой ребятенка не возьмешь, и одного не оставишь. Ладно, готовься, два дня еще у тебя есть. А третьего дня к полудню в Каушту отправляйся, там встретимся.
— Понял, Семен Прокофьевич.
— Ну, давай, папаша, — хлопнул его по плечу Зализа и вскочил на коня.
Настроение у него ныне было, как никогда — первый, почитай, ребятенок при нем на его пожалованной земле рождается. Причем мальчишка. Причем крепкий мальчишка. Да еще у хорошего мужика. Хорошая примета. Если бы в других деревеньках так же заладилось… Глядишь, и детям поместье останется уже не из средних, а из крепких, способных и лихолетье выдержать, и ополчение царю сильное выставить, и свои рубежи уберечь. Теперь за Алевтиной очередь. Пусть рожает наследника, пора уже.
С этой мыслью и въехал он в ворота усадьбы, с ней и жену обнял, а затем решительно поволок наверх, в опочивальню, опрокинул на прикрытую балдахином кровать и полез под юбки.
— Что ты делаешь, Семен? — вяло попыталась отпихнуть его жена — День на дворе, пятница. Людей постыдись!
— А что, есть кого? — он влез головой под юбку и прижал ухо к животу.
— Нет пока, но…
— Но будет, — пообещал Зализа и принялся торопливо выпутываться из доспехов — крючки, застежки, ремни.
Алевтина не удержавшись, хихикнула в рукав:
— Вот так и останешься… С задранным подолом, и нетронутая…
Опричник только зарычал, спихивая кольчужные штаны вместе с кожаными подштанниками и путаясь в излишне плотных штанинах. Женщина присела в постели, вытянула руки и скользнула ими снизу под рубаху, погладила грудь, живот.
— Какой ты горячий… Кромешник…
Зализа наконец-то выбрался из штанов, шагнул к ней, снова опрокинул и наконец-то вошел, застонав от нетерпения, пытаясь пробиться как можно глубже, словно ища в силе своих толчков возмещения слишком долгим и частым отлучкам. Но непривычное к женскому теплу тело обмануло — и взорвалось восторгом через считанные, до обидного краткие мгновения.
— Ну что, охальник? — добродушно растрепала Алевтина волосы на его голове. — Обедать-то будешь? Тебя еще офеня почаповский искал…
— Не хочу, — Зализа вытянулся рядом с женой и сквозь сарафан сжал ей грудь. — То есть, офеню не хочу, обедать немного, а больше всего… Не пойду никуда отсюда! Два дня всего осталось, и опять в дорогу. Тебя хочу. Не для того замуж брал, чтобы только вспоминать на привале. Хочу, чтобы со мной была. И чтобы сына мне родила. Поскорее.
— Так возьми с собой, на Москву-то. Чай, не в Дикое поле собрался? — она немного выждала и, не получив ответа, мягко толкнула в лоб. — Эх ты, «поскорее», «чтобы рядом». Ладно, порты натяни. Пойдем, потчевать тебя буду, как муженька ненаглядного. А там, глядишь, и пятница кончится.
— Мне можно в пятницу, — внезапно вспомнил опричник. — Тем, кто на службе, Господь пост прощает.
Алевтина остановилась в дверях, с интересом оглянулась:
— Так что, можно не кормить?
— Почему не кормить? — Зализа поднялся, сгреб ее в объятия и крепко поцеловал немного ниже уха. — Кормить. Но «…не хлебом единым жив человек.»
* * *
Когда Зализа прибыл в Каушту, Нислав ждал его уже здесь. Опричник попал как раз ко времени обеда, и мог своими глазами убедиться, что обычаи его поселенцев — называть своих людей иноземцами ему более не хотелось — что обычаи эти по-прежнему мало отличались от монастырских.
Пользуясь теплым временем, они поставили возле своей уличной кухни еще один навес, а под ним — два стола. Жители поселка ныне сидели за этими столами все вместе, под мерный скрип лесопилки разбирая по тарелкам содержимое больших котлов. Пахло мясом, свежей стружкой и вареными грибами.
В глаза опричника сразу бросилось, что полонянки сидят отдельно, плотной стайкой в конце одного из столов, переглядываются и переговариваются только между собой. Правда, одна ливонка ковырялась на кухне у очага — но это ровным счетом ничего не меняло.