И ни клочка бинта. Вся санитария осталась в Петелине. Обе раны были сквозными, скорее всего от одной автоматной пули, и она, войдя в правую ногу чуть выше колена и пронзив ее, ниже паха влетела в левую.
Тем не менее надо было перевязываться, и как можно скорее. Комбинезон распоролся легко, пять или шесть часов назад я вымылся в бане, нательная рубаха вполне сходила за перевязочный материал, я сбрасывал комбинезон, как змея кожу (с теми же страданиями), и рука натолкнулась на что-то, ни к оружию, ни к снаряжению вообще отношения не имеющего.
Связка писем от Этери! Я так и не отдал письма! И кому мог в этой спешке отдать?
Сжечь? Спрятать? Закопать в труху, которой осыпан был чердак для утепления? Но руки, руки! Их нельзя было грязнить!
Самой связкой я нащупал углубление в трубе и положил письма туда. Боль рванула тело, никак не опускалась в ноги, потом рывком скрутила их в стонущее сплетение. Я отвалился к трубе, чтобы передохнуть.
Передохнул. Стал искать куда-то пропавшую рубашку. Не нашел. Ноги ощущались – затаенной болью, саккумулированной, предупреждающей о губительности любых движений. И голова разламывалась, веки захлопнулись, едва я открыл глаза. Я задрал ее, голову, чтоб смотрелось, чтоб унялась непонятная боль, минутою раньше она отсутствовала. Увидел небо в разломе крыши, яркие звезды, ветер стих, ничто не колотило в железный барабан. Тишина. Крыша оказалась дырявой, небо заглядывало во все дыры, щели, прорехи и разломы, я просматривался со всех сторон и поэтому подтянулся к автомату, лежавшему справа.
Автомата не было. Ни справа, ни слева. Я стал шарить рукой вокруг себя и, шаря, коснулся ног.
Боль – это я ожидал. Но, кроме боли, другое ощутил я.
Ноги были перевязаны. Не рубахой, но и не бинтами. Неумело, но добротно.
Задумался. Если перевязывал я, то делал это в забытьи, что возможно: автоматизм движений и так далее, Чех толково объяснил нам этот механизм психомоторных действий. Предположим, в кармане нашелся какой-то заменитель бинта. Предположим также, что автомат я припрятал – тоже в полубеспамятстве, такое случается. Но на то и другое ушло бы время, сейчас должно быть утро, по небу же, по свечению звезд – до утра далеко… На часах же…
На часах было пятнадцать минут второго! Не могли же часы затикать в обратную сторону! Ведь сарай я покинул в два часа сорок три минуты!
Было от чего свихнуться, и, восстанавливая разум, я начал в последовательности вспоминать протекшие часы – от сарая до стопки писем, сунутых мною в углубление, и, когда дошел до момента приземления, невероятная догадка расширила мои ноздри, я вдохнул воздух, вонь ворвалась в меня, вызвав тошноту.
Сарай! Я находился в сарае, в пятистах метрах от домов, среди которых был и тот, что спрятал меня. Ошибиться было невозможно. Не уничтожаемое никаким временем, не выдыхаемое ветром зловоние вымокаемых кож щиплющим газом наполняло легкие. Меня вырвало, стало легче, тошнота отступила.
Кое к каким выводам я пришел все-таки. Приложив правую ладонь к земле, справа от себя, левую же протиснув под ягодицу, я по разнице температур определил, что там, где обнаружил себя несколько минут назад, нахожусь я недавно, тело не смогло еще достаточно для ощутимости нагреть землю подо мною.
Завел часы, определил заодно и степень разжатости пружины. Свыкся с невероятностью происшедшего, и сцены из любимейших книг припомнились: «Таинственный остров» Жюля Верна, капитан Немо, выносящий тонущего Сайруса Смита из моря или подбрасывающий хинин для спасения бьющегося в лихорадке Герберта. Догадался: надеяться на благородство почитаемого капитана глупо, поскольку правда в том, что вчера еще до рассвета меня (я прощупал голову) ударили по черепу тупым предметом, сунули в рот кляп (мышцы скул болели), стащили осторожно с чердака и перенесли сюда, в сарай. Автомат отобрали – чтоб длительного сопротивления немцам не оказывал. Правда, перевязали.
Но пистолет у меня остался, благодетели, оглушив меня и сюда доставив, поступили очень умно, не разоружив меня полностью. Немцы, руками и сапогами прощупав труп, поинтересовались бы моей вооруженностью, пистолет их вполне удовлетворял. Многое сказали бы им и часы. Итак, вновь к пригороду.
Времени достаточно, и я бы добрался до цели, если б не заполыхавшие во мне сомнения. Была ли ямка с взрывчаткой вообще, гремела ли железом крыша? Проверить свой мозг, его работоспособность, его ясность – вот что хотел я, и в овраге (я дополз до него) нашлась-таки взрывчатка, развеявшая все подозрения. Значит, Петелино и все последующее – не фантастическое измышление психики юнца, напуганного до смерти реальностью войны!
Немцы сами подтвердили это: поле, на котором я приземлился, осветилось, и свет был поверхностным, не сверху; по-собачьи встряхнув головой, я услышал приглушенный шум автомобильных двигателей, работали моторы недвигавшихся грузовиков большой вместимости, видимо, «бюссингов». Два мотора, следовательно – почти сотня солдат. Свет автомобильных фар сиял в направлении сарая, команд не слышалось, но, когда сотня человек даже не в ногу ступает по земле, в которой прячешься, разрозненные походки сливаются в угрожающую поступь.
Мотоциклетный патруль может быть боязливым, нахрапистым, брезгливым, бесшабашным, жестоким или милосердным. У сотни пеших солдат все эмоции усреднены.
Сотня солдат оцепила сарай, обыскала его и подожгла, и в свете пожара я увидел рядом с собой мешок со взрывчаткой.
Но они, солдаты, искали, конечно, не взрывчатку, искали меня. Неизвестные благодетели оповестили немцев о том, где я нахожусь. Теперь немцы обыщут весь пригород. Теперь мне нельзя к нему приближаться.
Девятнадцать часов провел я у тлевшего сарая. Ноги вспухали болью, я с радостью отметил это. Все медицинские рекомендации Чеха ожили во мне, я повторил в уме все его заклинания, основанные на вере не в чудодейственную силу лекарств, а в мощь психики, способной противостоять всем хворям мира. Чем безвыходнее ситуация, уверял нас Чех, тем активнее борется организм; наша кровь, наша лимфа – вот препараты, которые уничтожат любые инфекции. Умирающий от жажды человек без ущерба для желудка напивается из лужи, кишащей бактериями. И того же человека скрючивает дизентерия от капли ненужной ему жидкости.
Обследовав мешок с толом, я извлек некоторые выводы из спешки в Петелине, извлек в самом буквальном смысле. В нарушение всех инструкций в мешке лежали взрыватели и детонаторы. В крайнем случае можно взорвать себя вместе с мешком, но я не стал готовиться к такому исходу, этому бы воспротивился Чех, да и лимонка в моем кармане, от взрыва ее мешок сдетонировал бы.
Четырежды невдалеке от меня проезжали мотоциклисты, однажды они устроили перекур. Из нескольких фраз, переработанных и дополненных воображением, я извлек немало ценного. Когда стемнело, я пополз – к теплу, к сухости, к людям; в кромешной темноте наступившей ночи я выбирал нужные мне звуки и запахи и катился на них веретеном, такой способ оказался наиболее выгодным. Добравшись до плетней улицы, параллельной той, по которой шел двое суток назад, я переждал немцев, проехавших мимо, медленно, никак не ожидавших ни выстрелов, ни людей. Задержался у колодезного сруба, облизав его, смочив иссохшие губы. Ни капли в ведре, впереди – сутки-полтора без влаги, что не страшило, Чех научил использовать мочу для питья. Озерной называлась улица, по которой я перекатывался и полз, окруженный враждебными домами. Замирал, слушал землю, внимал шорохам. Уловил: метрах в пятидесяти от меня ветром поднялась и опустилась железная кровля, под которую я забрался двое суток назад.