— Ты очень хорошо играл, — сказал журналист, пытаясь не ненавидеть старшего брата. Он ведь не виноват…
— О да! Очень хороший спорт. А ты давно здесь… да. Ах да, без сомнения. Да.
Они оба пытались поддерживать разговор, но Тим сдавался перед каждой фразой, забывая ее начало, и через несколько минут диалог потерял всякий смысл. Внимание Тима уплыло куда-то далеко. Саймон слишком хорошо знал это рассеянное и страдальческое выражение его лица: брат вслушивался в голоса, звучащие в его голове. Его черты исказились легкой тревогой, Тим дергался и подмигивал. Он пытался удержать улыбку, но ему постоянно приказывали что-то делать, и он путался в этих приказах…
Жалость наполнила сердце Саймона, жалость, и ненависть, и любовь… все сразу. Но сильнее всего была печаль. Ему хотелось уйти; Тим все равно останется здесь навсегда.
— Ладно, Тим, мне уже пора идти.
Брат укоризненно глянул на него.
— Но ведь ненадолго? Не задерживайся надолго, мы должны заняться делом. Делом, как всегда. Да, делом, пока…
— Тим?
— Я, конечно, очень занят. Блестяще… внутри системы.
— Тим, послушай… папа шлет тебе привет. Он любит тебя.
Глаза Тима как будто горестно затуманились, он неподвижно замер в неярких лучах осеннего солнца посреди двора сумасшедшего дома. Неужели он собирался заплакать?
— Саймон?..
— Да, Тим?
— Ты, скорее всего, знаешь, без сомнения, мать и отец в Южной Африке. Саймон. Я… я кое-что сделал. Для тебя.
— О чем ты?
Билл Фэнторп отошел от них и наблюдал с расстояния в пару ярдов.
Тим сунул руку в карман своих нейлоновых шортов. И вытащил какой-то маленький предмет, нечто кое-как вырезанное из дерева.
— Гасти. Ужасно смешно. Помнишь Гасти, помнишь, помнишь его? Я сделал собаку, надеюсь, понравится. Тебе понравится.
Младший брат внимательно рассмотрел маленькую деревянную игрушку. Теперь он понял. Когда они были детьми, у них был спрингер-спаниель Августус — Гасти. Саймон и Тим все свободные дни напролет играли с псом, носясь по вересковым пустошам, или бегали вперегонки по солнечным пляжам. Это был некий символ счастливых дней, тех времен, пока Тима не поглотила тьма шизофрении.
— Спасибо, Тим… Большое спасибо!
Саймон с трудом подавил желание швырнуть глупую деревяшку в кусты. Но в то же время ему хотелось и нежно прижать эту ерунду к груди. Было нечто нестерпимо мучительное в жалобной примитивности деревянной собачки.
Билл Фэнторп подошел поближе.
— Тим сам это сделал. Подумал, что тебе понравится…
— Да, — кивнул Саймон. — Это чудесно. Спасибо.
Билл снова отошел; журналист еще раз обнял брата, Тим просиял обычной своей широкой, безумной, тревожной улыбкой, и у младшего брата тут же возникло привычное ужасное ощущение того, что Тимоти уж слишком похож на его собственного сына, Коннора… у него была та же самая улыбка, точно такая же улыбка…
Насмехаясь над собой, Саймон все же с трудом удержался от того, чтобы бегом броситься прочь; он еще пожал руку доктору Фэнторпу, а потом медленно зашагал к своей машине. Но при этом его душа рыдала от горя. Саймон все еще держал в руке маленькую деревянную игрушку. Он достал бумажник и сунул собачку туда, рядом с локоном волос, который тщательно хранил, — это были волосы Коннора, младенца Коннора…
Тоскливая печаль была так велика, что Саймон просто выплеснул ее на машину… и почувствовал облегчение, когда тридцать минут спустя попал в автомобильную пробку; застрял в вечном скоплении машин на северной развязке. Основательность этого ужасающего скопления машин почему-то успокаивала его. Она ведь была такой предсказуемой…
Авто Саймона торчало на месте уже минут десять, окропляемое редкими каплями сентябрьского дождя, когда зазвонил телефон. Это оказалась Эдит Тэйт. Она сообщила ему, что только что получила невероятный сюрприз. Она оказалась упомянутой в завещании Джулии Карпентер.
Но Саймону это не показалось таким уж удивительным. Глядя на стоявшую впереди машину, он попросил старую леди объяснить, в чем суть.
— Суть в сумме, мистер Куинн, в завещанной сумме! Я позвонила в полицию, вашему знакомому, но его не было на месте… ну, я и подумала, что, наверное, лучше вам рассказать. Вот я и попробовала…
Саймон переключил скорость, его автомобиль продвинулся вперед на три дюйма.
— Да, слушаю. И сколько же?
— Ну, в общем… — Эдит растерянно и немножко самодовольно засмеялась. — Это, в общем, как-то даже смущает.
— Эдит?..
Шотландская леди глубоко вздохнула и ответила:
— Джулия оставила мне полмиллиона фунтов стерлингов.
Погода становилась все хуже. И уже настоящие потоки угрюмого дождя заливали разгневанные потоки машин.
Эми, отойдя на край террасы, где они завтракали, звонила Хосе. Дэвид наблюдал за ней — за ее оживленной жестикуляцией, за тем, как путал ее светлые волосы свежий ветерок. По тому, как девушка хмурилась, он мог догадаться, что разговор шел то ли странно, то ли трудно. Наконец Эми вернулась к столу и села. Дэвид наклонился к ней.
— И что сказал Хосе? Ты спросила его о моих родителях?
Эми положила мобильный на стол.
— Ну… его довольно трудно было понять. Он что-то бормотал бессвязно, как-то непоследовательно. Хуже, чем тогда, когда ты показал ему карту.
— И?..
— Он сказал, что мы должны скрыться. Что Мигель более чем опасен. И еще сказал, что нельзя доверять полиции. Как я и предполагала. И утверждал, что Мигель, скорее всего, будет нас преследовать.
Дэвид даже зарычал от нетерпения.
— И всё? Но это мы и сами знали!
— Да. Но он говорил как-то… странно. — Эми поставила локти на скатерть, усеянную золотистыми крошками круассана. — Хосе заявил, что он уезжает. Собирается где-то спрятаться.
— Хосе? Почему?
В том, как Эми пожала плечами, отразилась вся ее растерянность.
— Понятия не имею. Но он был напуган.
— Чего он боится? Мигеля?
— Может быть. Или полиции. Хотела бы я знать.
На бумажную скатерть упало несколько капель дождя, рядом с телефоном появились серые пятна.
— Ну а я не собираюсь пускаться в бега, черт побери, — заявил Дэвид. — Мне необходимо узнать, что случилось с мамой и папой. И не связано ли все это… черт знает, как именно. — Он в упор посмотрел в чудесные голубые глаза Эми, немножко похожие на глаза его матери. — Так он вообще ничего не сказал о моих родителях?
Эми пробормотала:
— Нет, ничего. Мне очень жаль.