В этом нет ничего нового. Но является ли этот шаг правильным, в политике узнают только задним числом.
Национальный комитет «Свободная Германия»?
А разве есть, собственно говоря, выбор, если не хочешь превратиться в отходы в этом лагере?
Но, может быть, этот Ганс один из тех, кто прошлой зимой палками выгонял пленных на добычу торфа? Разве в утятнике они не рассказывали, что активисты наряду со своей формой, перешитой из латышской военной формы, носили и пистолеты? И при этом эти активисты тоже всего лишь военнопленные!
— У меня вопрос к тебе. — Я спускаюсь с нар вниз. — Вы получили мою статью «В красном военном госпитале»? Меня зовут Гельмут Бон.
Мой голос звучит совсем не заискивающе, когда я пробираюсь сквозь большую толпу любопытных.
— Ну конечно! — Этот Ганс, у которого до неприличия длинные волосы, подает мне руку. — Твоя статья мне очень понравилась. Мне кажется, сейчас она у доктора Ларсена. Я немедленно переговорю о тебе с Йодеке. Или ты уже знаком с Йодеке, нашим старостой актива?
— Они ведут себя так, словно собираются открыть здесь пансион для девочек. Приторно-сладко! — говорю я своему приятелю, знакомому старшему лейтенанту, который прибыл вместе с нами из утятника.
Старший лейтенант проживает в отдельной секции барака вместе с другими офицерами. Они получают офицерский паек, и вскоре их собираются перевести в специальный офицерский лагерь. Офицеры ведут разговор о том, должны ли они вступить в Союз германских офицеров, созданный в Москве, уже здесь, в 41-м лагере, или же им лучше подождать, пока они не окажутся в офицерском лагере.
Я же наверняка никуда не денусь из этого лагеря номер 41. И вот я лежу на нарах и читаю книгу. Ее принес Ганс, который очень заботится обо мне. Он передал мне книгу со словами:
— Хотя вам в карантине еще не разрешается читать книги.
Книга называется «Вопросы ленинизма». Ее автор — Сталин. Это собрание речей и статей. Поражает странная механистическая логика. Ее написал главный «инженер человеческих душ».
Чтение идет мне на пользу. Когда я могу прослеживать мысли другого человека, у меня складывается впечатление, словно я еду по прямой дороге. По гладкой асфальтированной дороге. Прежде было утомительно, словно я шел босиком. И путь становился все круче и круче.
Я читаю целый день, с утра до вечера. Для меня становится неожиданностью новость, которую остальные с нетерпением ждали уже несколько дней: сегодня карантин предстанет перед комиссией!
Специальная врачебная комиссия будет решать судьбу каждого отдельного пленного, чтобы включить его в одну из трех рабочих групп. Но вполне возможно, что он будет признан инвалидом. В этом случае его направят на такую работу, которую он может выполнять: стоять на часах рядом с уборной и тому подобное.
Если его признают здоровым, то в ближайшие четыре недели, до следующей медкомиссии, его не направляют на работу. А если его признают дистрофиком, то он получает даже специальное усиленное питание. Между прочим, ежедневно каждому по двадцать граммов сливочного масла на руки!
На прием к комиссии выстраивается длинная очередь обнаженных фигур. У всех одно желание: чтобы угрюмый русский капитан медицинской службы нашел у них дистрофию!
Они оценивающе осматривают друг друга:
— Да у меня на ребрах не больше мяса, чем у тебя!
Но, оказывается, дело не в ребрах. Дело в заднице. Вот если там не найдется ни грамма мяса, тогда ты можешь рассчитывать на дистрофию.
А ведь речь идет о двадцати граммах сливочного масла в день!
Угрюмый капитан медицинской службы, сидящий за своим письменным столом, проводит медосмотр без задержки. Рядом с ним сидит медсестра со списком.
— Фамилия? — спрашивает она.
Я встаю на коврик перед письменным столом:
— Бон.
Угрюмый бросает на меня быстрый взгляд:
— Повернуться!
Ассистирующая ему женщина-врач щиплет меня за задницу.
Санитар, вероятно немец, говорит:
— Готово! Следующий!
От охватившего меня волнения я так и не понял, что угрюмый сказал сестре.
— Ты не видел, что она записала? — спрашиваю я стоявшего за мной пленного, когда мы снова одеваемся в коридоре.
— Тебе надо было наклониться сильнее, — отвечает тот. — И не сжимать так сильно ягодицы. Ведь в этом случае мускулы напрягаются, дружище!
— Все это идиотизм! — считают другие.
— Настоящий невольничий рынок!
— Только потому, что они хотят ущипнуть тебя за задницу!
— Как будто угрюмый заранее не знал, у скольких он обнаружит дистрофию, а скольких направит в рабочие группы!
Вечером я отваживаюсь еще раз пойти в амбулаторию, где проводился медосмотр. Но уже в дверях я слышу, как санитар ворчит:
— Не ломитесь вы так в кабинет! Завтра утром результаты медосмотра будут вывешены на стене барака!
«Почему я всегда все делаю неправильно? — упрекаю я себя, лежа на нарах. — Мне не следовало так сильно сжимать ягодицы. И я должен был следить за тем, что врач сказал сестре!»
Теперь же не остается ничего иного, как только ждать!
Тем не менее на следующее утро я опять прослушал, когда санитар называл мою фамилию.
— Бон? — спрашивает он и проводит карандашом по списку.
— Бартер — Бауер — Бельман… Никогда не можете уследить! Байер — Бон! Вот тут: Бон. Вторая рабочая группа!
— Вторая рабочая группа?! — упавшим голосом переспрашиваю я. Перед моим взором возникают канавы со сверкающей под солнцем черной водой и горы торфа.
— Нет, подожди-ка. Дистрофия. У них тут написано, как курица лапой! Да, верно, Бон, дистрофия. Возьми свои вещи и отправляйся в шестой барак. Но подожди, пока все не соберутся!
В той секции шестого барака, куда переехали новые дистрофики, царит такое же приподнятое настроение, какое бывает в доме отдыха. И все это из-за каких-то двадцати граммов сливочного масла в день!
— Только бы не потолстеть слишком быстро! — волнуются некоторые. Они боятся, что их выкинут из этого барака после промежуточной комиссии через десять дней.
— Ах, не порите чушь! — считают реалисты. — Что у нас есть, то и останется! Не думайте, что мы быстро поправимся на этих воробьиных порциях!
Наша радость так велика, что один из нас, кого мы быстренько избрали старостой секции, допускает грубейшую ошибку, когда к нам с обходом заходит медсестра.
— Смирно! — кричит он и докладывает: — В секции номер четырнадцать в наличии пятьдесят четыре человека. Никаких особых происшествий не произошло!
Все это он исполняет образцово. Но затем он неожиданно вскидывает в фашистском приветствии правую руку: «Хайль Гитлер!» О боже! Он сам обалдел от того, что произошло. А медсестра с силой захлопывает дверь перед его носом и бросается вон из барака.